Вернулись святые отцы не одни, привели с собой печенежского отрока Загита — княжеского сына.

— Мы склонили к миру с тобой, Владимир Святославич, князя Илдея, — сказал Бруно. — А чтоб крепок он был, привезли тебе в заложники любимого сына его Загита. Илдей ждет от тебя того же, князь, и поскольку мы были порукой за тебя, отправляй ныне же своего к нему.

— Любого? — спросил Владимир.

— Нет. Самого дорогого твоему сердцу.

Владимир тут же распорядился топить баню, нести новые сорочки, платья и сапоги, поскольку миссионеры явились едва ли не босыми.

Лишь отмыв их, переодев в чистое, усадив за стол с питьем и едой, он приступил к расспросам:

— Ну как, святой отец?

— Ты прав был, Владимир Святославич, уцелели. Всякого лиха хватили. И в колодках сидели, и голодали, и холодали, и работали. Но Бог не выдал нас. Подвернулся их князь крещеный, он нас из колодок вызволил.

— Ну а сколько ж вы окрестили?

— Тридцать душ, сын мой, тридцать душ.

Князь едва не воскликнул: «Так мало!» — но удержался, понимая, что этими словами может обидеть подвижников. Он был рад и даже счастлив, что видит их живыми и невредимыми. Хотя радость была с горчинкой, предстояла разлука с Борисом.

— А мы тут вас всегда во здравие поминали.

— Вот и спасибо. Вот вашу молитовку Бог и услышал и миловал нас, грешных, — говорил, улыбаясь, Бруно. — Вот и спаси вас Бог.

У великого князя Владимира Святославича словно гора с плеч свалилась: не обесчещен гибелью святого гостя. Услышал Бог его молитвы. Услышал.

Но ни он сам, ни его святой гость не могли провидеть грядущее. Воодушевленный успехом у печенегов, неугомонный старец, вернувшись на родину, ринулся по следам своего предшественника святого Войтеха — отправился к пруссам, да еще и семнадцать иереев с собой увлек. И там вместе со своими спутниками вскоре принял мученическую смерть, как и его герой.

Печенежский князь Илдей поставил великого князя Владимира Святославича в трудное положение, запросив в заложники самого дорогого сына. Нет чтобы просто сына, тогда бы Владимир мог вызвать из Турова Святополка и отправить сыновца в залог. Но хитрый печенежский князь знал, чего просил: «Пришли того, кто твоему сердцу ближе, чтобы мир наш крепче железа был».

Ясно, на кого намекает поганый, на Бориса. Именно нынче юный Борис у самого сердца Владимира Святославича. Даже Глеб, хотя и младше Бориса, не столь любим отцом, — видимо, из-за замкнутого, малообщительного характера. Другое дело — Борис, с младых ногтей любивший обретаться возле отца, ласкаться к нему, мигом исполнять его желания, а главное — искренне восхищаться великим князем. Какому же отцу это не поглянется? Да еще в таких преклонных летах?

Но отправлять Бориса к печенегам без согласия великой княгини Владимир не хочет. Анна — это тебе не Мальфрида или Олова, с которыми великий князь никогда не советовался, как ему поступать. Эта жена багрянородная, императорских кровей, принесшая на Русь новую веру, а главное — влившая царскую кровь в великокняжеских наследников.

Приезд великого князя во дворец великой княгини переполошил ее слуг — они разбежались по углам, закоулкам, притихли. Лишь Анна была ровна и спокойна — царственна, как и положено византийской императрице.

— Как здоровье, мать? — спросил Владимир, подходя к ней и целуя бесцеремонно в щеку, хотя для этого Анна протягивала руку. Еще чего? Он, чай, не слуга багрянородной, а муж, и коли потребуется, он ее так в охапку жамкнет, что косточки императорские затрещат.

— Слава Богу, — отвечала сухо Анна, опуская руку.

— Ну и слава Богу, что хорошо, — сказал Владимир, с удовольствием усаживаясь на мягкий диван, привезенный Анной с собой из Византии. — Ну, как живешь? Не скучаешь?

Вопрос этот ей не по нраву: «Не скучаешь?» Тут иной раз готова волчицей взвыть с тоски. Разве Киев может сравниться с Константинополем? Там, на родине, весело, светло, тепло — настоящая жизнь. А здесь? В этой варварской стране ничто не греет ее. Но признаваться в этом мужу — себя унижать.

— Спасибо. Не скучаю, — отвечала Анна с нажимом на последнее слово и едва удержалась, чтоб не спросить: «А вы?» Но Владимир догадался о неспрошенном, подумал: «Вот старая, уже разнюхала о наложнице». А вслух проговорил:

— Я ведь что приехал-то к тебе, Анна. Воротился от поганых тот епископ германский, я тебе раньше о нем сказывал. Представь себе, живой. Я уж думал, они там его с пшенной кашей съели. Ан нет. Уцелел. Мало того, кое-кого даже окрестил.

Владимир умолк, ожидая вопроса жены: «Сколько?» Неужто ей не хочется услышать о новых христианах. И где? В самом логове поганых.

Но Анна молчала, догадываясь, что это не главное, с чем явился к ней муженек по тропке, давно быльем заросшей.

— Представляешь, аж тридцать человек, — продолжал Владимир. — Это за полгода-то тридцать христиан произвел. Ежели так дальше пойдет, так на них, на поганых, и тысячи лет не хватит для крещения.

— Ты бы послал этого епископа лучше в Муром с Глебом, — сказала Анна.

— В Муром? Почему именно в Муром?

— Как «почему»? Ты Муром Глебу отдал, а как взять — не сказал. А они, муромчане, — язычники, его могут и близко не подпустить. Христианин. Им язычника подавай. Вот туда бы этого Бруно и отправил.