— Был у меня веник, — вставил синеносый, — из этого… из эвкалипта. Дерево такое, вроде лаврового листа. Мне этот веник друг привез с юга. По имени Кунак. Мы с женкой год им пользовались: я парился, а она кухню мела.

Мужики, сбежавшие от сильного пару, по второму разу пришли. Парень, из тех двух, из горлодралов, ко мне подкатывается:

— Папаша, одолжи веничка.

— Сам еще не парился.

— Я раза два хлестанусь.

— Веник — что жена или зубная щетка. А хрен тебя знает, кто ты такой…

И тут мы все поднялись с лавки и заработали так, что хлест наш до улицы дошел. И стоя мы и лежа, на корточках и враскорячку, на лавке и на полу, каждый себя и друг дружку… А потом, вопреки обычаю, но по взаимной договоренности, принесли тазик холодной воды, брызнули каждый себе на спину и вениками заработали — меж лопаток ангелочки побежали.

— «Умру ли я…» — запел синеносый.

Ну а потом душ. Я кладу распаренный веник на голову, и холодная вода сквозь него брызжет на меня запахом березы и теплым дождичком — как в лесу под июньским ливнем. И так хорошо моим обеим сущностям, что стоял бы тут до второго пришествия. Не зря, видать, слова «душ» и «душа» из одного гнездышка.

Парюсь я семь раз, а моюсь два. Короче говоря, когда вышел одеваться, за окнами уже потемнело.

— «Умру ли я…» — пел мой знакомый синеносый.

— Не надо, — сказал ему банщик.

— Что не надо?

— Умирать.

Одеваться надо неспешно — посидеть, поговорить, людей послушать. Баня не стадион — ору не любит. Посему я простыней обернулся, отдышался, огляделся… Чихнул пару раз… Морсу попил из ягоды клюквы, Марией моей собранной и ею же растолченной. С добавлением сахара, конечно.

Длинный мужик и восьмидесятилетний уже отбыли, парную страду не выдержали. Вот синеносый остался, хотя и тщедушный. Да он не только паром грелся.

— Поймай таракана, — объяснял ему какой-то брюхастый мужик в розовых подштанниках, — напои водкой, на крючок и забрось. Он будет дрыгаться, рыба непременно клюнет.

— Кишка с дерьмом! — рявкнул тщедушный, синеносый.

— Ты чего? — удивились розовые подштанники.

— Таракана поил и сам небось выпил?

— Допустим…

— А потом того, с кем поддавал, на крючок?

— Тараканов убивать надо, — сурово выдал брюхатый.

— Убивать? — вмешался банщик. — Сегодня таракана убил, завтра кошку, послезавтра жену… А потом кого? Банщика?

Люблю послушать банные разговоры. Да и сам люблю поговорить, но сегодня молчком сижу — пару лишку взял. Пяти бы раз хватило.

— А вот был случай, — громко травят в углу анекдоты. — Пришел один в баню и сперва в кассу. Дайте, говорит, мне билет на одно лицо. Кассирша и врезала…

— Послушай, я расскажу, — встревает другой. — Спрашивает чудик, есть ли в банном ларьке яишное мыло. А сзади баба стояла…

Через пару от меня сидений два степенных мужика друг дружку мясом угощают. Один целого куренка разломил.

— Я курей не кушаю, — отнекивается второй.

— Чего так?

— Ноги у них, у сырых, противно торчат.

— Что ж тебе, жареных балерин подавать?

Мытье мытьем, а тут и мужицкий клуб. И поговорить, и отдохнуть, и кваску выпить. Хотя грязновато. В этом мы сами повинны, поскольку и бумажку швырнем, и бутылку катнем, и сигареткой курнем, и матком пошлем.

— «Умру ли я…» — проголосил синеносый, который уже бродил меж рядов без определенной цели.

— Дальше-то хоть что? — спросил банщик.

— Дальше не знаю…

А порядок навести в бане — раз плюнуть. Отремонтировать, закупить современные шайки, повесить занавесочки, установить ведерный самовар, коврики постелить… Само собой, зарплату банщикам поднять. На какие деньги? Скажу. Я вот сегодня на себя, считай, пару одного на рубль извел. А вода, а уборка за мной, а износ всего имущества,, а зарплата банщикам?.. А билет стоит восемнадцать копеек. Считай, баня у нас дармовая. По полтиннику надо, не менее. Если же какой горлодрай мне о рабочей копейке забухтит, то я ответствую: на пиво находишь — и полтинник на баню найдешь. Между прочим, будь передо мной тут голый министр, я бы в таком же духе и о хлебе поговорил, и кое еще о чем. Да где его взять, министра-то?

Вижу, мать честная, пузатый мужик казенную простыню, взятую им за двадцать копеек, швырнул на пол, под себя. И встал, чтобы, значит, ноженьки не запачкать.

— Что же ты, бегемот, делаешь?

— За нее плачено.

— Да ведь простыню потом ни одна машина не отмоет…

— Рубаху свою не подстелил, — мужик-куроед мне помог.

— Кулак! — врезал подошедший синеносый, который «Умру ли я…».

Толстый мужик налился кровью полнее клопа — в парилке так не бурел. Простыню из-под себя выдернул да как рявкнет на нас на всех: