— Витамины надо, — посоветовал голубоносый.

— Принимаю.

— А я век не принимал, — ухмыльнулся мужик с хохолком.

— Надо зарядку и прочую физкультуру, — опять советует дробленький.

— Делаю.

— Еще чего, — вставил хохластый.

— Творожок хорошо с рынка, — не сдается советчик.

— Ем.

— А я свиные шкварки уважаю, — вроде бы стоит на своем наш замыкающий, с хохолком.

— На юг надо, погреться.

— И в Сочах был, и на Азовском.

— А я не знаю, где он и есть, этот юг-то…

— Вот и выглядишь на шестьдесят с лишним, — не утерпел высокий мужик.

— Ага, а мне без году восемьдесят.

Не успели мы обомлеть от удивления, как нас всех четверых запустили. А уж там надо вертеться элементарной частицей. Скоренько разделись и пошли гуськом и, конечно, голышом.

В бане мне всегда беспорточное детство вспоминается, и не только потому, что я без порток. Свобода, как у пацана. Ни забот, ни мыслей, ни одежи, ни стыда. Но совесть непременно — она со стыдом не одно и то ж; знавал я людей бесстыдных, но и притом совестливых. Это потому, что стыд поверху лежит, а совесть глубже спрятана. В бане же совесть как бы на поверхность проступает — и сам не знаю почему. Видать, от пару. В бане нет мужчин и граждан — все мужики; нет там всяких «вы» — все на «ты». Короче, в бане мужик добрый.

Заняв в мыльной по месту да по шайке, тазику то есть, прошагали мы в парную. И полное разочарование — пар скудный, сырость тропическая, на полке слой листьев склизких…

— Растуды вашу налево! — сказал я млеющим фигурам. — Совсем народ обленился. А ну все отсюда к едрене фене!

Длинный, голубоносый и восьмидесятилетний ко мне примкнули. Сперва голиком вымели все листья. Потом протянули шланг от душа и смыли полки. Потом открыли окно на улицу, чтобы всю сырость вынесло. А уж тогда и поддали пару-жару так, что дерево запотрескивало. И вышли, дабы парилка набрала ядрености.

Мужики уже толпятся, ждут. Двое парней нетерпеливых ругаются — мол, долго их маринуем. Все ж таки десять минут мы выстояли вахтерами. А потом открыли дверь и запустили, шествуя первыми…

Мать частная, благодать парная! Взошли все на полок и легли пластами на сухое дерево. Какие там веники — стоять невмоготу. Продирает так, что уши щиплет. Двое парней-то, оглоедов мордатых, лежат и жмурятся, позабыв про свой ор. Никакой одежи, ни должностей, ни забот, ни скандалов — тихо лежат мужики, будто молятся. Благость. Вот бы закатить такую баньку для народа всего мира в одночасье — ей-богу, не стало бы войн и всяких международных штучек.

Однако пора разгружать. Спустился я вниз, бросил в каменку три раза по двадцать пять грамм кипятку, а в четвертый раз плеханул пивка. Маленько, с полстакана, чтобы жженым не запахло. И опять влез на полок.

Многих мужиков жаром сдуло. В том числе и двух горлопанистых парней. А мы сидим, блаженствуем. Пар стоит крепкий, сухой. Хлебный дух душу щекочет. И скажу откровенно — если рай есть, то я его в виде парилки усматриваю. Конечно, хорошо поддатой.

Старик с хохолком крякнул для начала разговора:

— Есть парная, где пот бежит ручьем, а тебе ничего. Финская называется. А есть баня, где все в клубах пара и ни хрена не видно. Турецкая называется. Вот и скажу, что лучше русской бани ничего нет.

— Только русская водочка, — вставил голубоносый, нос которого от такого жара перекрасился в синий.

— Да, теперь в моде эта… сауна, — подтвердил длинный мужик. — Без веника, без движений и без воды. Разве баня?

— А что после сауны пьют? — вспомнил я. — Не пиво, не морс, не квас и не чай.

— Компот? — спросил бывший голубоносый.

— Кофий черный.

— Совсем ошалели, — вздохнул старик, который, между прочим, заместо желтизны приобрел розовость.

— «Умру ли я…» — вдруг запел синеносый мужичок.

— Ты чего? — удивился длинный.

— Сто пятьдесят успел хватить в раздевалке.

— Париться надо трезвым и впроголодь, — не одобрил я.

А тело как бы утратило весомость и как бы изошло водой. Но это еще обман — вот после обработки веником и последнего захода оно действительно. Когда веничек станет прутяным голиком, ибо парюсь я семь раз. До седьмого пота. Пот первый — самый верный, пот второй — льет водой, пот третий — сечет, как плети, пот четвертый — вроде как обтертый, пот пятый — какой-то мятый, пот шестой — вроде бы не мой, пот седьмой — наконец-то сухой.

Приготовили мы свои запаренные веники, но сперва они о себе разговора требуют.

— У меня веник золотой, — начал высотный мужик. — Хожу с ним всю зиму. Листков не обронил, и дух березовый не ушел. Заготовлен с секретом.

— Знаем этот секрет, — сказал я. — Веники надо ломать на троицу и две недели опосля. Пока лист имеет липучесть. А заготовленные в другое время — не веники, а розги.

— Сперва веник надо размочить, — заговорил старик якобы восьмидесятилетний, — а потом распарить в кипяченом квасе. И парься. Только не забудь после самовар чаю и полотенце на коленях. Будешь здоров, как я.