— Уж придуман давно.

— А я новый. Убил птичку — год тюрьмы, убил кошку — три года, убил собаку — пять лет, убил человека — расстрелять, а убил время — повесить.

— Коля, — вдруг говорит она пожухлым голосом, — а ведь ты сегодня не брился.

— А для кого бриться-то, Мария?

— Хотя бы для меня.

— Мы с тобой друг друга и небритыми уважаем.

— Коля, а люди?

— К людям мне путь заказан.

— Да что ты говоришь-то?..

— А давай разберемся. В ресторан возможно старику пойти?

— А то я тебя не кормлю.

— На танцы меня пустят?

— Господи, танцевать захотел…

— А в этот, в бар? А на песенный концерт?

— Туда всех пускают.

— Сам не пойдешь, поскольку сидит там юная поросль. Вот и говорю, что теперь я вроде уцененного. Одно местечко для меня, правда, есть — по кладбищу гулять.

— Коля, в твоем возрасте люди еще работают.

— Тут составлен акт на мое списание в форме пенсионной книжки…

Мария вдруг поднялась, вся побледнела, пальцем в сторону окна ткнула да как закричит матом. Благим, конечно. У меня, пропади оно под сваю, аж щеки защипало от ужаса.

— Что с тобой, Мария?!

— Там, там!

— Да что там-то?

— Видение было, видение!

— Какое видение?

— Дикая рожа за стеклом, Коля…

Я подошел к окну, выглянул на балкон — нормальное бытие жизни. Не то чтобы сумерки, но от заслоняющих домов вечереет.

— Какая рожа-то?

— Жуткая, с боков приплюснутая и улыбается.

— Хорошо хоть улыбается…

— Как бы ухмыляется. Господи, к чему это?

Надел я свое ватиновое и шапку зимнюю, поскольку на летнюю форму еще не перешел.

— Коля, ты куда?

— Вокруг дома обойду.

— Зачем?

— Углы от чертяк перекрещу.

Мария моя женщина добрая, но категорическая — намеков да поскоков не уважает. Говорит — так прямиком, смеется — так с хохотком.

— Не знала, что ты нечистой боишься…

— Не боюсь, а на всякий случай. Вон Рухлядеву, водителю, было через стекло видение, которое он оставил без ответа. А на второй день козу самосвалом подмял.

— Коля, не эту ли рожу ты ждешь с утра?

— Мария, окстись! Третий этаж, тут физическое явление невозможно.

— Ну сходи, прогуляйся.

И глянула Мария на меня, будто я та самая рожа и есть.

Вышел на улицу и вздохнул — как из шахты вылез. Мать честная, благодать какая… Травкой пахнет, земелькой, речушкой, хотя кругом асфальт да камень. Прилетело с загорода, что ли? Или асфальт весне не преграда? И почему эта весна даже стариковского сердца не щадит? Чем она берет-то его? Не травкой же муравкой, не водичкой-светличкой… Видать, сжимает прошлым. Весной, как никогда, вспоминаем мы молодость и впадаем в грусть. Осень-то что — осенью все помирает, и никому не обидно. А весной, когда земля в цвету, только ты да телеграфный столб не зазеленели. И скребет на душе — в таких случаях поплакать облегчительно. Да мои слезы давно кончились, а столбу все слезки-смолки пропиточным составом выжгло.

Обогнул я дом и двинулся было по улице. И вдруг рядом, как бы пристроившись к моему шагу… Мать честная! Шел по улице блондин, иностранный господин. Высокий, в светлом плаще с кушаком, в шляпе велюровой, в ботиночках кремовых — и ухмыляется.

— Часом, не Эдик будете?

— Здравствуй, Фадеич!

— Что поделываешь в моих краях?

— В спортивный магазин заходил. А ты куда?

— А я выполз размять пенсионные кости.

Пристроился он-таки к шагу. А мои скулы сводит горечь со сладостью, будто я съел ложку меду перченого. Радость от встречи, да и горечь от встречи. Эдик, парень из моей бригады, а столкнулись на улице, как чужие.

— Фадеич, в следующем месяце отдам деньги.

— На кой они мне теперь… Лучше скажи, как дела в бригаде.

— Кочемойкин ввел коэффициент трудового участия.

— Что за зверь?

— Теперь получаем в зависимости от квалификации и конкретной работы каждого.

— Ну и как?

— Матвеич с Николаем в деньгах теряют.

— А ты?

— У меня хорошо выходит.

— А чего ж тогда хмурый?

Только это я спросил, как привиделась мне за стеклом гастронома натуральная рожа — рот до ушей, крутые лохмы, шапки нет… Хлопнул я глазами — рожа и пропала. Что это сегодня нам с Марией упыри являются?.. Только это я додумал ранее приведенную мысль, глядь, эта рожа стоит передо мною, как черт перед трубою. Когда увидел, что она, рожа-то, держится на длинном жердеобразном теле, я осознал перед собою Валерку-шинщика.

— С весной, Фадеич!

— А чего ты в магазине торчишь?

— Да вот хотел ананасов с артишоками купить…

— Не купил?

— Не завезли.

Теперь пошли мы втроем — я меж ними, как понурый мерин меж жеребцов.

— Валер, изобрел ли чего новенького?

— Сделал, Фадеич, синтезатор соловьиного пения. В филармонию понесу.

— Так ведь натуральные соловьи есть.

— Вдруг передохнут. Еще у меня идея… Берется одноглазый шпион, и вместо стеклянного вставляется глаз телекамеры, которая передает информацию на спутник…