Но в концерте по заявкам меня тоже порадовали — духовой оркестр от души сыграл вальс «Оборванные струны»…

Я пробежался по квартире — туда, значит, и обратно.

— Коля, ты кого ждешь?

— Жду, Мария.

— Кого же?

— Обед.

Было подано все, как и положено. Щи зеленые из щавеля, где бельмом плавало пол-яйца. Котлеты домашние, крупные, с картошкой отварной, рассыпчатой, у совхозников купленной. Компот из слив, свой, Марией закатанный. Ну и хлеб трех сортов.

Поел, сказал «спасибочки» и глянул на часы — до ужина еще далече.

— Мария, хочешь, радио проведу в туалет?

— Господи, зачем же? Погляди лучше телевизор…

Включил я, хотя время для него раннее, неподходящее. Однако просмотрел. По первой программе показывали соревнования на саночках — занятно, сиди себе и катись. По второй меня развлекли мультфильмом про то, как гусь лапчатый сажал лук репчатый. А по третьей программе насладился я умной беседой про математику — мужик в очках толковал про какое-то множество, но множество кого, так и не сказал.

Я бы вернулся на первую программу по новой, но зазвонил телефон. Поскольку Мария всегда ждет звонка от Генки, то мы бежим в переднюю взапуски. Но мужик наверняка обгонит.

— Алле! — спросил я солидно.

— Это квартира Вовкодава?

— Нет.

— А почему?

— Хрен его знает почему, — задумался и я.

После моих откровенных слов трубку положили. Ошиблись номером. А я впал в тяжкую задумчивость — как это Вовкодав? Вовок давит? Чего ж он не переделается на всем приятного Волкодавова? И пошла тут у меня в голове заковыристая философия насчет фамилий…

Знавал я Каменюгина — весу в нем было сорок кило. Знавал Сухохрюкова, и между прочим, совсем не хрюкал — ни сухо, ни мокро. Марка Баллона знаю — веселый мужик, баллоны со склада выдавал. С Гнидашем знакомство водил — душа человек. А вот у Клещеногова, помню, и верно, ноги фигурный поворот имели…

— Коля, чего у телефона стоишь?

— Надо.

— Звонить хочешь?

— А и хочу.

Будто мне позвонить некому… Да кому захочу. Вот хотя бы старому знакомцу, когда-то работали вместе. Кстати, его фамилия Пещериков.

Набрал я номер:

— Не хотите ль веников, гражданин Пещериков?

— Николай Фадеич?

— Он, как таковой.

— А я на юге отдыхал.

— Силен. Ну а как живешь?

— Кормили хорошо, с витаминами, но без каллоража.

— Без чего?

— Без каллорий, значит.

— Ну а как живешь, Пещериков?

— Морские купанья в закрытом бассейне, сосновый воздух…

— Живешь-то как?

— Ежедневный массаж, минеральная вода, прогулки в горы…

— Ну а живешь-то, живешь-то как, хвост собачий?

Пещериков смолк — видать, из-за этого хвоста.

— Тебе все повторить? — как бы засомневался он.

— Да я не про жратву спрашиваю, а про душу твою!

— Неужели ты думаешь, Фадеич, что при вышеописанной жизни душе будет плохо?

Дунул я в трубку и положил. Ум молчит, а дурь кричит. Я лучше буду в окошко глядеть на уходящий весенний день. И сел к подоконнику…

Двор внизу уже смелой травкой оживился. Березы еще без листьев, а как-то распушились, приготовились. И лужи все просохли.

На скамейке парень сидит с девицей. Уж он ее и так прижмет, и этак. Она от счастья лишь млеет, будто кошка у печки. Детишки ведь рядом играют, присматриваются. А ему, подлецу, отчего-то лестно. Шел бы за бачки с пищевыми отходами, в полумрак. Гаркнуть ему, что ли, с балкона, спугнуть? Да уловил он мое желание, сгреб подругу и поволок к пищевым отходам. Полюбил дурак девицу, разучился материться.

А я нашел другое дело — стал считать в супротивном доме балконы, чтобы перемножить их на лоджии. Вышло двадцать три плюс один домик — мужик на лоджии соорудил.

Потом я на одном балконе десятиведерную кадку с капустой разглядел — тетка из нее тазиком черпала на щи или на закуску. Хотел я крикнуть: как, мол, засольчик?.. Да не близко.

Тогда я посчитал водосточные трубы и стал их множить на бабок у подъезда…

— Коля, кого ты высматриваешь? Уж смеркается…

Отошел я от стекла подальше и думаю: куда ж деваться? На диване лежал, по телефону говорил, у окна сидел… Не квартира, а капкан.

— Хочу, Мария, придумать уголовный кодекс…