Раньше-то любовь завсегда была на природе. Мы с Марией первые-то месяцы, первое лето, самое сладкое в жизни, проходили в лугах и пролежали в травах. Какие там Дворцы бракосочетаний…

— Николай Фадеевич, я петушка порешила, лапшичку сделала.

Я глядел на аистов, на пернатых, на счастливых…

До войны-то мы с Марией черного слова друг другу не сказали. Только на работу ходили раздельно, а так белье полоскать и то вместе. Иду, бывало, с сенокоса, земляники картуз несу и цветов диковинных. Скажет, выпей рюмку — выпью. Скажет, не пей рюмки — не пью. От работы тяжелой ее берег, сластей из города возил, словами добрыми ласкал… И она с меня глаз не сводила.

— Николай Фадеевич, вино из грыжовника для мужчины пользительно.

Аисты белыми шейками трутся, шейками. И стучат от радости на всю деревню.

В начале войны я стоял на Пулковских высотах, а Мария бросила деревню и за мной, в Ленинград. Устроилась курьером в милицию. Ну и каждое воскресенье ко мне в окопы, пока боев не было. Миновала пять постов: книжечку милицейскую покажет, про мужа объяснит — и пропустят. Бидон кваса солдатам принесет. Пока не попалась на командира со шпалой. Не пропустил. Так она в обход, по Варшавской линии и по полю. На нее кричат и матом-матом, поскольку шла моя Мария ко мне по минному полю. Пустили ее ко мне в последний раз. Обнялись мы на Пулковских высотах, попрощались. Всю войну я прошел, и она как бы стояла перед моими глазами…

— Николай Фадеевич, я хренку домашнего натерла…

Опять-таки в войну эту суровую было. Зашел я в землянку — и как в болото. Снаряд жахнул в накатную крышу, и меня засыпало. Живу, дышу, а рукой не пошевелить. Видать, сутки ископаемым пробыл. А потом услышал шорох, топот… И белый свет увидел. Стоит передо мной бабонька с лопатой — она и отрыла. Хоть и в ватнике, а красотка. Ну и говорю ей, что теперь мы родные — мол, что хочешь у меня проси. Она и попросила вполне серьезным голосом: «Женись на мне, солдатик». И ответствовал я ей тоже вполне серьезным голосом: «Что хошь проси, моя спасительница, кроме этого…»

— Николай Фадеевич, чего-то вы глядите на меня и как бы не видите.

— Вижу, Анна Григорьевна.

— Я вот говорю про петушка с лапшичкой и про наливочку.

— Так ведь я женатый.

— Ваша женитьба лапшичке не помеха.

— А для чего ж тогда женятся, Анна Григорьевна?

— У каждого всяк своя причина, не считая одной всеобщей.

— Нет, — вспомнил я попутно Пашины слова. — Для того, чтобы пересечь бурное море жизни от горизонта до горизонта спотыкаясь и падая, но поддерживая друг друга под локоток.

— Зачем? — ничего не поняла Нюра.

— Поскольку на земле мы гости временные и плюс любовь.

— Так как насчет лапшички, Николай Фадеевич?

— Благодарствую, но у меня живот расслабился, — объяснил я попроще.

Не говорить же, что расслабилась душа.

Я глядел, как милуются аисты. Глядел на небо, горевшее над озером от закатного красного солнышка. Слышал далекое кукушкино гадание. Нюхал воздух, отяжелевший от духа цветов, трав, дыма и парного молока. И сердце мое екало и стучало, сбиваясь со своего шага… Чего ему, шестидесятилетнему, отжившему, отлюбившему?

Про стариков говорят: впал в детство. А впал в мудрость? Не говорят, хотя впадать в мудрость есть дело стариковское, первозаветное. Только вот думаю теперь, что мудрость не от годков проистекает — от страданий она, которые, как известно, бьют не по годам, а по ребрам.

И то: прожил человек, допустим, шестьдесят лет, и никакой в нем мудрости. А в семьдесят — мудрец? Неужели за шесть десятков не помудрел, а последние годы его надоумило? Вполне возможно, поскольку в эти-то последние старел, болел, смерть предчувствовал… Вот и выходит, что не годы нас мудрят, а напасти.

К чему я про мудрость-то? К тому, что вошел в избу, а Паша и говорит:

— Про Федькины гнезда, сооруженные для денег, все узнали. Я бы на его месте из деревни драпанул.

В молодости как я смотрел на предметы? Как баран на новые ворота. Прямо, по освещенному фасаду. А теперь-то моя мудрость шепчет: ты с боков обозри, и сверху примерься, да и снизу глянь.

— Зачем ему драпать?

— Засмеют.

— А это зря, Федька для деревни единица полезная.

— Это Федька-то? — обомлел Паша.

— Ты смотри на вопрос многосторонне, — посоветовал я.

— Он кулак, как ни смотри…

— И все ж таки многие должны у него поучиться.

— У Федьки? Как добро скоплять?

— Возьмем, Паша, тебя…

Я глянул на него. Нос большой, обвислый. Сам маленький да к тому ж сутулый. Задубелый, залатанный, залеченный. Жен потерявший, детей растерявший. Нет, не мог я взять для примеру своего друга Пашу.

— Возьмем хоть того мужика, что живет рядком с профессором…

— Иван Федота.