Стихотворения и поэмы
вернуться

Стоянов Людмил
Шрифт:
3
Те люди, что его читали не так, что лишь бы что читать, в подарок Чапеку прислали резную детскую кровать. Я перед нею скинул кепку и помню здорово досель ту деревянную колебку, колыску или колыбель. Ведь все мы вышли в самом деле весенним или зимним днем из деревянной колыбели и в гроб из дерева уйдем. И лишь задача та отдельна, как путь пройти достойно свой от первой песни колыбельной до панихиды гробовой. 1966

209. СОЛДАТ И БАТРАЧКА

В белорусской деревне лет сорок примерно назад жили-были батрачка и пленный австрийский солдат. У солдата чужого понятно что жизнь не легка: нет сохи для хозяйства и нет для атаки штыка. И она-то, батрачка, ничуть не богаче была: ни двора, ни колодца, ни — хоть бы для смеху — козла. Но зато эта девка в скитаниях долгих своих нахваталась словечек и всяких идей городских. Да и он, хоть для виду таился на первых порах, научился чему-то на русско-германских фронтах. И хотя перед каждым австрийскую шапку снимал, что-то все-таки думал и что-то свое понимал. Вскоре так получилось в те, еще доколхозные, дни, что без свадебных песен устроили свадьбу они. Помощь им полагалась, и нехотя им помогли: дали бедную хатку и полдесятины земли. Для кулацкой деревни, притихшей средь тучных полей, было это семейство любых ревизоров страшней. Те приедут, посмотрят, завалятся, выпимши, спать и в своей таратайке отправятся в город опять. А вот эти-то, наши, как словно бы будущий суд, всё, до зернышка, знают и всё, до поры, стерегут. Это всё полбеды, а беда из того состоит, что советское время за этим семейством стоит. Их-то можно купить или тихо помочь им пропасть, — не убьешь и не купишь большую советскую власть. Из далекой столицы в избенку безвестную ту стали им присылать — для поддержки души — «Бедноту». А потом они сами — ни совести нет, ни стыда — отправляли открыто статейки-идейки туда. Если кто не поверит в перо грамотеев таких, пусть в той старой газете посмотрит на подписи их. Пусть в газетной подшивке за тот позабывшийся год их статейки-затейки о будущем нашем прочтет. Под соломенной крышей, вернувшись в потемках с работ, стал у них собираться какой-то неверный народ. Нет приказа еще, не прислали еще директив, но сплотился уже молодой деревенский актив. То еще не колхоз, до колхоза еще погоди, но уже он мерцает, наш завтрашний день, впереди. Если кто сомневается в силе актива того — пусть посмотрит на землю хотя б из окна своего. 1966

210. СОСЕД

Здравствуй, давний мой приятель, гражданин преклонных лет, неприметный обыватель, поселковый мой сосед. Захожу я без оглядки в твой дощатый малый дом. Я люблю четыре грядки и рябину под окном. Это всё весьма умело, не спеша поставил ты для житейской пользы дела и еще для красоты. Пусть тебя за то ругают, перестроиться веля, что твоя не пропадает, а шевелится земля. Мы-то знаем, между нами, что вернулся ты домой не с чинами-орденами, а с медалью боевой. И она весьма охотно, сохраняя бравый вид, вместе с грамотой почетной в дальнем ящике лежит. Персонаж для щелкоперов, Мосэстрады анекдот, жизни главная опора, человечества оплот. Я, об этом забывая, не стесняюсь повторить, что и сам я обываю и еще настроен быть. Не ваятель, не стяжатель, не какой-то сукин сын — мой приятель, обыватель, непременный гражданин. 1966

211. КАМЕРНАЯ ПОЛЕМИКА

Одна младая поэтесса, живя в достатке и красе, недавно одарила прессу полустишком-полуэссе. Она, отчасти по привычке и так как критика велит, через окно из электрички глядела на наружный быт. И углядела у обочин (мелькают стекла и рябят), что женщины путей рабочих вдоль рельсов утром хлеб едят. И перед ними — случай редкий, всем представленьям вопреки,— не ресторанные салфетки, а из холстины узелки. Они одеты небогато, но всё ж смеются и смешат. И в глине острые лопаты средь ихних завтраков торчат. И поэтесса та недаром чутьем каким-то городским среди случайных гонораров вдруг позавидовала им. Ей отчего-то захотелось из жизни чуть не взаперти, вдруг проявив большую смелость, на ближней станции сойти и кушать мирно и безвестно — почетна маленькая роль! — не шашлыки, а хлеб тот честный и крупно молотую соль. …А я бочком и виновато и спотыкаясь на ходу сквозь эти женские лопаты, как сквозь шпицрутены, иду. 1966

212. НИКОЛАЙ СОЛДАТЕНКОВ

Наглотавшись вдоволь пыли в том году сорок втором, мы с тобою жили-были в батальоне трудовом. Ночевали мы на пару недалеко под Москвой на дощатых голых нарах, не перине пуховой. Как случайные подружки в неприветливом дому, ненавидели друг дружку по укладу, по уму. Но когда ты сам, с охотой, еле сдерживая пыл, чтоб работалась работа, электродиком варил, ах, когда ты, друг любезный (за охулку не взыщи), кипятил тот лом железный, как хозяечка борщи, как хозяюшка России, на глаза набрав платок, чтобы очи ей не выел тот блестящий кипяток, — я глядел с любовной верой, а совсем не напоказ, как Успенский пред Венерой, — прочитай его рассказ. Надо думать, очевидно, выпивоха и нахал, ты меня тайком, солидно за работу уважал,— если, тощий безобразник (ты полнее вряд ли стал), мне вчера, как раз под праздник, поздравление прислал. 1966

213. «Кто — ресторацией Дмитраки…»

…И в ресторации Дмитраки Шампанским устриц запивать.
Кто — ресторацией Дмитраки, кто — тем, как беспорочно жил, а я умом своей собаки давно похвастаться решил. Да всё чего-то не хватало: то приглашают на лото, то денег много или мало, то настроение не то. Ей ни отличий, ни медалей за прародителей, за стать еще пока не выдавали, да и не будут выдавать. Как мне ни грустно и ни тяжко, но я, однако, не совру, что не дворянка, а дворняжка мне по душе и ко двору. Как место дружеской попойки и зал спортивный для игры ей все окрестные помойки и все недальние дворы. Нет, я ничуть не возражаю и никогда не возражал, что кровь ее не голубая, хоть лично сам не проверял. Но для меня совсем не ново, что в острой серости своей она не любит голубого — ни голубиц, ни голубей. И даже день назад впервые пижону — он не храбрым был — порвала брюки голубые. И я за это уплатил. Потом в саду непротивленья, как мой учитель Лев Толстой, ее за это преступленье кормил копченой колбасой. 1966

214. ВОРОБЫШЕК

До Двадцатого до съезда жили мы по простоте — безо всякого отъезда в дальнем городе Инте. Там ни дерева, ни тени, ни песка на берегу — только снежные олени да собаки на снегу. Но однажды в то окошко, за которым я сидел, по наитью и оплошке воробьишка залетел. Небольшая птаха эта, неказиста, весела (есть народная примета), мне свободу принесла. Благодарный честно, крепко, спозаранку или днем я с тех пор снимаю кепку перед каждым воробьем. Верю глупо и упрямо, с наслажденьем правоты, что повсюду тот же самый воробьишка из Инты. Позабылось быстро горе, я его не берегу, а сижу на Черном море, на апрельском берегу… Но и здесь, как будто дома,— не поверишь, так убей! — скачет старый мой знакомый, приполярный воробей. Бойко скачет по дорожке, славословий не поет и мои — ответно — крошки по-достойному клюет. 1966

215. ХАШИ В БАТУМИ

Безрассудно, словно дети, — что нам резкий поворот? — на вершину на рассвете Заурбек меня везет. Из тумана гор не видно, но на кухне у огня здесь уже сидят солидно грузчики и шоферня. На вершине спозаранку, как бы солнечный восход, мне одна официантка миску круглую несет. Не кондитеров изделья, не диетные супы, а духана рукоделье с крепким привкусом толпы. По моей гражданской воле — не дрожи, моя рука! — сам я сыплю много соли и побольше чеснока. Съел я ложкой миску хаши, возвратился и уснул. Словно из народной чаши по-приятельски хлебнул. 1966