Стихотворения и поэмы
вернуться

Стоянов Людмил
Шрифт:

189. СТИХИ, НАПИСАННЫЕ 1 МАЯ

Пролетарии всех стран, бейте в красный барабан! Сил на это не жалейте, не глядите вкось и врозь — в обе палки вместе бейте так, чтоб небо затряслось. Опускайте громче руку, извинений не прося, чтоб от этого от стуку отворилось всё и вся. Грузчик, каменщик и плотник, весь народ мастеровой, выходите на субботник всенародный, мировой. Наступает час расплаты за дубинки и штыки,— собирайте все лопаты, все мотыги и кирки. Работенка вам по силам, по душе и по уму: ройте общую могилу Капиталу самому. Ройте все единым духом, дружно плечи веселя, — пусть ему не станет пухом наша общая земля. Мы ж недаром изучали «Манифест» и «Капитал» — Маркс и Энгельс дело знали, Ленин дело понимал. <1966>

190. ОДИН ДЕНЬ

1
Лет пять назад, смотря неловко, я в тайной жажде новых строк с писательской командировкой попал в сибирский городок. Он жил еще совсем недавно, ведя свой быт по старине, под вечер запирая ставни, от магистралей в стороне. Но вот по заданному сроку, под гром литавр и шум газет, здесь началась неподалеку большая стройка наших лет. Она с конторами своими, самонадеянно смела, его неведомое имя себе решительно взяла. Она, не спрашиваясь, сразу, желая действовать скорей, его пустынные лабазы набила техникой своей. У каждой славы есть изнанка. Как надо думать, не с добра у забегаловки цыганка плясала, пьяная с утра. Не зря, без видимого толку меся наследственную грязь, весь день ходила барахолка, то чуть не плача, то смеясь. Она задаром продавала — ей прибыль нынче не с руки — свою герань и одеяла, свои корыта и горшки. Ведь не в далекости, а вскоре весь городок убогий тот под волны будущего моря в пучину темную уйдет. Оно одно самодержавно ходить на воле будет тут, и только полочки да ставни со дна глубокого всплывут. Что ж делать, если это надо?! И городок последних дней находит горькую усладу в заздравной гибели своей.
2
Не тратя времени задаром, осенним воздухом дыша, я по дощатым тротуарам иду с оглядкой, не спеша. Тут всё привычно и знакомо, всё это я видал давно, машины возле исполкома, палатки, вывески, кино. Как вдруг из внешности всегдашней и повседневности самой — из леса рубленная башня явилась крупно предо мной. Она недвижно простояла, как летописи говорят, не то чтоб много или мало, а триста с лишком лет подряд. В ее узилище студеном, двуперстно осеняя лоб, еще тогда, во время оно, молился ссыльный протопоп. Его проклятья и печали в острожной зимней тишине лишь караульщики слыхали, под снегом стоя в стороне. Мятежный пастырь, книжник дикий, он не умел послушным быть, и не могли его владыки ни обломать, ни улестить. Попытки их не удавались, стоял он грубо на своем, хотя они над ним старались и пирогом и батогом. В своей истории подробной другой какой-нибудь народ полупохожих и подобных средь прародителей найдет. Но этот — крест на грязной шее, в обносках мерзостно худых — мне и дороже и страшнее иноязычных, не своих. Ведь он оставил русской речи и прямоту и срамоту, язык мятежного предтечи, светившийся, как угль во рту.
3
И я с улыбкою угрюмой, как бы ступив через межу, от протопопа Аввакума в свое столетье ухожу. Недалека моя дорога — верста по-старому всего от башни древнего острога до общежитья одного. Но мне навстречу меж заборов, стоящих чуть ли не впритык, шел как-то медленно, не скоро, не так, как надо, грузовик. Остановившись удивленно, я увидал в пяти шагах нехорошо соединенный кумач и траур на бортах. Я не спросил у женщин здешних, хоть находился невдали, кого тем утром непоспешно к последней пристани везли. С какой-то важностью особой, блюдя устав негласный свой, шли провожатые за гробом нестройной маленькой толпой. А вслед за ними длинным цугом, для узких улиц велики, шли без просветов друг за другом строительства грузовики. Они тянули крупным планом, как в том, еще немом, кино, бруски и доски пилорамы, цемент, железо и вино. Надолго в памяти осталось, как, все домишки шевеля, под их колесами шаталась и лезла в сторону земля. Как будто их рукой усталой, чтоб равнодушною не слыть, сама Индустрия послала тот гроб безвестный проводить. Я всё стоял с пустым блокнотом и непокрытой головой, пока за дальним поворотом эскорт не скрылся грузовой.
4
За малый труд не ожидая ни осужденья, ни похвал, я сам не очень понимаю, зачем всё это написал. Мне б оправданьем послужило лишь то, скажу накоротке, что это в самом деле было в том утонувшем городке. Да то еще, что стройка эта, как солнце вешнее в окне, дает сегодня море света не городку, а всей стране. 1966

191. КРЕСЛО

Все люстры празднично сияли, народ толпился за столом в тот час, когда в кремлевском зале шел, как положено, прием. Я почему-то был не в духе. Оставив этот белый стол, меня Володя Солоухин по закоулочкам повел. Он здесь служил еще курсантом, как бы в своем родном дому, и Спасский бой больших курантов был будто ходики ему. В каком-то коридоре дальнем я увидал, как сквозь туман, ту келью, ту опочивальню, где спал и думал Иоанн. Она бедна, и неуютна, и для царя невелика, лампадный свет мерцает смутно под низким сводом потолка. Да, это на него похоже, он был действительно таким — как схима, нищенское ложе, из ситца темный балдахин. И кресло сбоку от постели — лишь кресло, больше ничего, чтоб не мешали в самом деле раздумьям царственным его. И лестница — свеча и тени, и запах дыбы и могил. По винтовым ее ступеням сюда Малюта заходил. Какие там слова и речи! Лишь списки. Молча, как во сне. И, зыблясь, трепетали свечи в заморском маленьком пенсне. И я тогда, как все поэты, мгновенно, безрассудно смел, по хулиганству в кресло это, как бы играючи, присел. Но тут же из него сухая, как туча, пыль времен пошла. И молния веков, блистая, меня презрительно прожгла. Я сразу умер и очнулся в опочивальне этой, там, как словно сдуру прикоснулся к высоковольтным проводам. Урока мне хватило с лишком, не описать, не объяснить. Куда ты вздумал лезть, мальчишка? Над кем решился подшутить? 1966

192. ИСТОРИЯ

И современники, и тени в тиши беседуют со мной. Острее стало ощущенье шагов Истории самой. Она своею тьмой и светом меня омыла и ожгла. Всё явственней ее приметы, понятней мысли и дела. Мне этой радости доныне не выпадало отродясь. И с каждым днем нерасторжимой вся та преемственность и связь. Как словно я мальчонка в шубке и за тебя, родная Русь, как бы за бабушкину юбку, спеша и падая, держусь. 1966

193. В ЗАЩИТУ ДОМИНО

В газете каждой их ругают весьма умело и умно, тех человеков, что играют, придя с работы, в домино. А я люблю с хорошей злостью в июньском садике, в углу, стучать той самой черной костью по деревянному столу. А мне к лицу и вроде впору в кругу умнейших простаков игра матросов, и шахтеров, и пенсионных стариков. Я к ним, рассержен и обижен, иду от прозы и стиха и в этом, право же, не вижу самомалейшего греха. Конечно, все культурней стали, но населяют каждый дом не только Котовы и Тали, не все Ботвинники притом. За агитацию — спасибо! Но ведь, мозгами шевеля, не так-то просто сделать «рыбу» или отрезать два «дупля». 1966