Стихотворения и поэмы
вернуться

Стоянов Людмил
Шрифт:

216. АННА АХМАТОВА

Не позабылося покуда и, надо думать, навсегда, как мы встречали Вас оттуда и провожали Вас туда. Ведь с Вами связаны жестоко людей ушедших имена: от императора до Блока, от Пушкина до Кузмина. Мы ровно в полдень были в сборе совсем не в клубе городском, а в том Большом морском соборе, задуманном еще Петром. И все стояли виновато и непривычно вдоль икон — без полномочий делегаты от старых питерских сторон. По завещанью, как по визе, гудя на весь лампадный зал, сам протодьякон в светлой ризе Вам отпущенье возглашал. Он отпускал Вам перед богом все прегрешенья и грехи, хоть было их не так уж много: одни поэмы да стихи. 1966

217. ЭЛЕГИЧЕСКОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

Вам не случалось ли влюбляться — мне просто грустно, если нет,— когда вам было чуть не двадцать, а ей почти что сорок лет? А если уж такое было, ты ни за что не позабыл, как торопясь она любила и ты без памяти любил. Когда же мы переставали искать у них ответный взгляд, они нас молча отпускали без возвращения назад. И вот вчера, угрюмо, сухо войдя в какой-то малый зал, я безнадежную старуху средь юных женщин увидал. И вдруг, хоть это в давнем стиле, средь суеты и красоты меня, как громом, оглушили полузабытые черты. И к вам идя сквозь шум базарный, как на угасшую зарю, я наклоняюсь благодарно и ничего не говорю, лишь с наслаждением и мукой, забыв печали и дела, целую старческую руку, что белой ручкою была. 1966

218. НАДПИСЬ НА «ИСТОРИИ РОССИИ» СОЛОВЬЕВА

История не терпит суесловья, трудна ее народная стезя. Ее страницы, залитые кровью, нельзя любить бездумною любовью и не любить без памяти нельзя. 1966

219. ГОСУДАРСТВЕННЫЙ МОСТ

Сулейману Рустаму

Не глядя в небо голубое, не наблюдая красоту, стоим — по пропуску — с тобою на Государственном мосту. Под нами медленно струится и поперек и вдоль реки одна державная граница земле и небу вопреки. Тебе, понятно, не до позы, совсем тебе не просто тут. И только слезы, только слезы вдоль щек невидимо текут. Ты их стираешь кулаками. Твоя родная сторона и пулеметом и штыками на две страны разделена. И прячу я глаза косые. Ведь так же трудно было б мне, когда бы часть моей России в чужой лежала стороне. Хотя ты ближе стал отныне, я праздных слов не изреку. …Весенней ночью на машине мы возвращаемся в Баку. 1966

220. ПИОНЕРСКИЙ ГАЛСТУК

Повторяются заново давние даты, мне до пенсии только рукою подать, но сегодня, как в детстве, ушедшем куда-то, в пионеры меня принимают опять. Ты, девчурочка русская в кофточке белой, на украшенной сцене в саду заводском завязала на шее моей неумело галстук детства и мужества красным узлом. И теперь я обязан на поприще чистом не ссылаться на старость, не охать, не ныть — быть всё время, до смертного полдня, горнистом, барабанщиком нашего времени быть. Помню воздух, насыщенный праздником света, слышу туш оркестрантов, уставших играть. …Не могу я доверие девочки этой хоть едва обмануть, хоть чуть-чуть осмеять. 1966

221. ПОЭТ

Дымятся и потеют лица, гетеры старые снуют, и гладиатор и патриций из толстых кружек пиво пьют. Еще пока никто не знает, ни исполком, ни постовой, что эта жалкая пивная уже описана тобой. Что эта вывеска и стены, и ночью сторож вдоль пути сойдут с провинциальной сцены, чтобы в Историю войти. 1966

222. СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В ФОТОАТЕЛЬЕ

Живя свой век грешно и свято, недавно жители земли, придумав фотоаппараты, залог бессмертья обрели. Что — зеркало? Одно мгновенье, одна минута истекла, и веет холодом забвенья от опустевшего стекла. А фотография сырая, продукт умелого труда, наш облик точно повторяет и закрепляет навсегда. На самого себя не трушу глядеть тайком со стороны. Отретушированы души и в список вечный внесены. И после смерти, как бы дома, существовать доступно мне в раю семейного альбома или в читальне на стене. 1966

223. СТИХИ, НАПИСАННЫЕ НА ПОЧТЕ

Здесь две красотки, полным ходом делясь наличием идей, стоят за новым переводом от верных северных мужей. По телефону-автомату, как школьник, знающий урок, кричит заметно глуховатый, но голосистый старичок. И совершенно отрешенно студент с нахмуренным челом сидит, как Вертер обольщенный, за длинным письменным столом. Кругом его галдит и пышет столпотворение само, а он, один, страдая, пишет свое заветное письмо. Навряд ли лучшему служило, хотя оно уже старо, входя в казенные чернила, перержавелое перо. То перечеркивает что-то, то озаряется на миг, как над контрольною работой отнюдь не первый ученик. С той тщательностью, с тем терпеньем корпит над смыслом слов своих, как я над тем стихотвореньем, что мне дороже всех других. 1966

224. «Бывать на кладбище столичном…»

Бывать на кладбище столичном, где только мрамор и гранит,— официально и трагично, и скорбно думать надлежит. Молчат величественно тени, а ты еще играешь роль, как тот статист на главной сцене, когда уже погиб король. Там понимаешь оробело полуничтожный жребий свой… А вот совсем другое дело в поселке нашем под Москвой. Так повелось, что в общем духе по воскресеньям утром тут, одевшись тщательно, старухи пешком на кладбище идут. Они на чистеньком погосте сидят меж холмиков земли, как будто выпить чаю в гости сюда по близости зашли. Они здесь мраморов не ставят, а — как живые средь живых — рукой травиночки поправят, как прядки доченек своих. У них средь зелени и праха, где всё исчерпано до дна, нет ни величия, ни страха, а лишь естественность одна. Они уходят без зазнайства и по пути не прячут глаз, как будто что-то по хозяйству исправно сделали сейчас. 1966