Стихотворения и поэмы
вернуться

Стоянов Людмил
Шрифт:

ПРИЗЫВНИК

Под пристани гомон прощальный в селе, где обрыв да песок, на наш теплоходик недальний с вещичками сел паренек. Он весел, видать, и обижен, доволен и вроде как нет, — уже под машинку острижен, еще по-граждански одет. По этой-то воинской стрижке, по блеску сердитому глаз мы в крепком сибирском парнишке солдата признали сейчас. Стоял он на палубе сиро и думал, как видно, что он от прочих речных пассажиров незримо уже отделен. Он был одинок и печален среди интересов чужих: от жизни привычной отчалил, а новой еще не достиг. Не знал он, когда между нами стоял с узелочком своим, что армии красное знамя уже распростерлось над ним. Себя отделив и принизив, не знал он, однако, того, что слава сибирских дивизий уже осенила его. Он вовсе не думал, парнишка, что в штатской одежке у нас военные красные книжки тихонько лежат про запас. Еще понимать ему рано, что связаны службой одной великой войны ветераны и он, призывник молодой. Поэтому, хоть небогато — нам не с чего тут пировать,— мы, словно бы младшего брата, решили его провожать. Решили хоть чуть, да отметить, хоть что, но поставить ему. А что мы там пили в буфете, сейчас вспоминать ни к чему. Но можно ли, коль без притворства, а как это есть говорить, каким-нибудь клюквенным морсом солдатскую дружбу скрепить?

УТРЕННЯЯ ГЛАВА

Я увидал на той неделе, как по-солдатски наравне четыре сверстника в шинелях копали землю в стороне. Был так приятен спозаранку румянец этих лиц живых, слегка примятые ушанки, четыре звездочки на них. Я вспомнил пристально и зорко сквозь развидневшийся туман ту легендарную четверку и возмущенный океан. С каким геройством непрестанным от человечества вдали солдаты эти с океаном борьбу неравную вели! С неиссякаемым упорством, не позабытым до сих пор, свершалось то единоборство, не прекращался тяжкий спор. Мы сразу их назвали сами, как разумели и могли, титанами, богатырями и чуть не в тоги облекли. Но вскоре нам понятно стало, что, обольщавшие сперва, звучат неверно, стоят мало высокопарные слова. И нам случилось удивиться, увидевши в один из дней не лики строгие, а лица своих измученных детей, обычных мальчиков державы, сумевших в долгом том пути жестокий труд и бремя славы с таким достоинством нести.

МОНТАЖНИКИ

В своих пристрастьях крайне стойкий, не покидая главный класс, я побывал на Братской стройке и даже, помнится, не раз. На эстакаде, без подначки, стоял я, сын других времен, как землекоп с дощатой тачкой меж металлических колонн. И как-то сдуру — между нами — совсем не к месту позабыл, что этой станции фундамент я сам с друзьями заложил. Но всё равно, потом и сразу, среди чудес и пустяков, меня прельстили верхолазы в разводьях вешних облаков. Они, ходя обыкновенно, не упуская ничего, вели второй монтаж вселенной не плоше бога самого. Им на земле уже неловко, они обвыклись в небесах, и звенья цепи для страховки висят у них на поясах,— той цепи, что при царской власти, чтоб и бунтарь бессильным был, и на ногах и на запястьях устало каторжник носил; той цепи, что в туманной дали, власть отнимая и беря, отцы и деды разорвали осенней ночью Октября.

ШТОРЫ ИЗ ВЬЕТНАМА

Не на окне, а посредине прямо, близ подмосковных веток и ветвей бамбуковые шторы из Вьетнама стучат, колеблясь, в комнате моей. По вечерам и рано на рассвете, среди моих идиллий и забот, колышет их военный дальний ветер, сюда идущий из других широт. Не далеко, а чуть не на пороге, зовя в свой край отмщения и мук, он всё стучит, как барабан тревоги, в моем жилье, оттудова бамбук. О, эти шторы, зыбкие скрижали! Я не могу и не хочу их снять. Их сколько бы рукой ни раздвигали, они всегда смыкаются опять.

С НЕБА ПАДАЕТ СНЕГ ЗИМЫ

С неба падает снег зимы. Осторожно, благоговея, приближаемся тихо мы — вдоль по площади — к Мавзолею. Белым снегом освещена и насыщена красным блеском на молчанье твоем, стена, революции нашей фреска. Тут который уж год подряд по желанию всей России у гранитных дверей стоят неподвижные часовые. Хоть январский мороз дерет и от холода саднит скулы, ни один из них не уйдет из почетного караула. Как они у державных плит, для тебя, седина и детство, вся страна день и ночь хранит правду ленинского наследства. Ливень хлещет, метель метет, в небе молния проблеснула — ни один из нас не уйдет из почетного караула. 1968

ПЕРЕВОДЫ

С УКРАИНСКОГО

Максим Рыльский

337. ДИАЛОГ, ПОСВЯЩЕННЫЙ ДИСКУССИИ ОБ ИСКУССТВЕ В «КОМСОМОЛЬСКОЙ ПРАВДЕ»

Первый голос
В эти дни космической ракеты и автоматических станков позабудьте, выбросьте, поэты, допотопных ваших соловьев! Всё искусство, вместе с жалким сором, вынесьте и выкиньте за тын: тот, кто разбирается в моторах, выше толкователей картин.
Второй голос
Этот спор, что не затих поныне, начат был еще в далекий век… Быть лишь добавлением к машине — для тебя не много, человек! Как же ты живешь, ответь на это, — с беспокойством спрашиваю я,— если в дни космической ракеты ты не слышишь пенья соловья? <1960>

338. ДЯДЮШКА ТОДОСЬ

Должно быть, старость стукнула в ворота: на мемуары тянет день за днем. Я дядюшку Тодося вспомнил что-то, мне захотелось рассказать о нем. Припомнились очки в оправе старой, обмотанные ниткой так и сяк (подробность украшает мемуары), а на плечах — не свитка, не пиджак, а вроде бы сюртук великопанский, разодранный с плеча и до плеча (когда-то дивный мастер Саксаганский играл в такой одежде Копача), и теплый дух живицы, вместе с воском замешенной в садовом черепке, и свернутую крупно папироску, горящую в натруженной руке. Всем россказням его неимоверным, одна другой занятней и хитрей, могли бы позавидовать и Стерны, и чудаки наиновейших дней. Бывал Тодось в Сибири и Китае, невиданных ловил зверей и птиц. И я, мальчонка, слушал, замирая, хитросплетенья длинных небылиц о редкостных событьях и удачах, каких еще не видел этот свет: о том, как с Чемберленом он рыбачил, как ел себя спокойно самоед; про хитрого и злобного хунхуза, и про ханжу — китайский самогон… Какая только нашептала муза ту смесь брехни и правды!.. Ведь и он своим рассказам верил чуть не свято, не отличая правды от брехни. Вот почему к нему я бегал в хату и проводил там сказочные дни, как бы готовясь к званию поэта… Таких фигур, запомни, молодежь, не так-то много есть по белу свету, в литературе больше их найдешь. Но если б просто был он трафаретом, повествовать не стал бы я о нем. В его избе (сказал мне под секретом мой друг Ясько), в году известном том, когда из черной глубины Цусимы набат проклятый глухо прозвучал и перед всем народом — полузримо — грядущий день забрезжил, заблистал, ну, словом, — без излишних аллегорий, — когда потряс всю землю пятый год, в избе Тодося, богачам на горе, сходился забастовочный народ. Избе убогой дядюшки Тодося — он сам ее по бревнышку сложил — не раз в то время слышать довелося речей наивных неуемный пыл. Бывал под этой кровлей «Дядя Ваня» (Ясько мне тихо объявил: эсдек!) и те предтечи, что в туманной рани провозглашали новой жизни век. Нагаек свист, тоска тюремной доли вас не страшили. Утром досветла вы рассевали на широком поле весну — она не скоро расцвела. Мне кой-кого из них встречать пришлося средь генералов современных лет; одно упоминание Тодося в глазах их добрый зажигает свет. Седой боец, как мальчик, улыбался, но, услыхав про смерть его, стихал. …Сам дядюшка не очень разбирался в премудростях ученых. Мне сказал барчук из просвещенных шалопутов (его не назову я даже вкось), что Карла Маркса с петербургским путал издателем наивнейший Тодось. Я, как наездник, память обращаю из этих дней — в ушедшие назад: мне кажется, что снова я вбегаю в давно отцветший стариковский сад. Себя сравнить я с Пушкиным не смею, и мой Тодось не Энгельгардт ничуть, но сад его был мне как сад лицея, в котором Пушкин начинал свой путь. Он новшеств не любил в садовом деле, но был привержен этому труду, и по старинке, в марте и апреле, прививки делал в собственном саду. Недвижно стоя около ранета, пока окулировку делал он, я к немудреным дедовским секретам был все-таки, отчасти, приобщен. Жаль до сих пор, что тех приемов тонких не перенял я, ученик тупой, из-за того, что в детской головенке уже толпились рифмы вразнобой. Я и теперь, проснувшись спозаранку иль сидя у раскрытого окна, двух стариков — Мичурина, Бербанка — шепчу благоговейно имена. Не опасаюсь я признаться даже, что их делам завидовать готов. Пусть человек для человека вяжет гирлянды из невиданных плодов. Пусть по канве земли он вышивает не виданные ранее цветы и пусть в природу вечную вливает свои живые мысли и мечты. Нет, мой Тодось, скажу об этом смело, был мало на Мичурина похож, но все-таки свое вершили дело его лопатка и садовый нож. Тот майский сад, в котором он годами возился ввечеру и на заре, все ветви, отягченные плодами, склонял к земле в янтарном октябре. О молодежь, поднявшаяся ныне, подобная лучащейся весне, родился в тьме я, вырос я в пустыне, но сад и солнце вечно снились мне. Цветет наш сад, шумят вовсю колосья, открыта даль под небом голубым. Хочу, чтоб все вы вспомнили Тодося со мною словом тихим и не злым. <1962>