Москва сзывала в этот годв свои училища и вузыодин трудящийся народ —хозяев истинных Союза.Забрав паек без праздных слови вынув литер на вокзале,на третьих полках поездовони к столице подъезжали.Потом в азарте юных лет,не сняв косынки и шинели,теснились возле стенгазет,в аудиториях шумели.По всем углам родной землии после — по державам мираони отсюдова пошли,плотин и домен командиры.…И мне учиться срок настал:оставив гранки и селькоров,я в типографию попалпо фезеушному набору.Москва тогда еще жилаи прежним днем, и в новом стиле:среди гудков — колоколасебе отходную звонили.Последний нэпман продувнойшагал в домзак угрюмым рейсом,и по булыжной мостовойломовики возили рельсы.Храня республику труда,глядели влево и направозаставы города тогда,как бы военные заставы.…Я очень помню тот апрель,тот свет и тьму, тот день московский,когда не в ту, ошибшись, цельотправил пулю Маяковский.Тут не изменишь ничего,не скажешь что-нибудь особо.Я видел и живым его,и шел замедленно вдоль гроба.Снимайте шапки перед ним,не веря всем расхожим толкам.Он был глашатаем твоим,наш комсомол и «Комсомолка».Я жизнь узнал на вкус и веси вспомню, чтоб не упрекали,тот самый шахтинский процесс,что шел тогда в Колонном зале.Истории — не прекословь,не правь исчезнувшие даты…Об этом «Строгая любовь»была написана когда-то.Года уходят, как века,необратимо и пространно,как шли в то время облаканад Мавзолеем деревянным.
ИСПЫТАТЕЛЬНЫЙ СРОК
Я шагал по Москвевдоль бульваров апреля,подтянувшись,как было положено,впрок:он тогда продолжалсявсего две недели —за разбитым станкомиспытательный срок.Наконец-то дождавшисьзаконного часа,под предпраздничный шумпервомайских знаменя зачислен был в спискирабочего классаи в реестры конторынавечно внесен.В тех ударных цехахиз плакатов и стали,как намного позднеев солдатском строю,и погодки и дядькиеще испытали —на печалях и праздниках —душу мою.Я окопы копали выкладывал зданья,исполнялмастеров и сержантов урок.Он еще не закончился,срок испытанья.Он всё дальше идет —испытательный срок.Были годы удач,были месяцы боли;мне всего доставалопод небом родным.В общем я-то и сам —без уверток —доволен,проверяя себяиспытаньем твоим.Эту жизньне пришлось мнепрожить без упрекасредь станков и винтовок,бумажек и строк…Лишь бы онне закончился толькодо срока,эпопеи моейиспытательный срок.
НЮРА ЕРШОВА
А я беру не к месту словои говорю опять в тщете,что Нюра все-таки Ершовабыла всегда на высоте.Она держалась так, как надо,в халате синеньком своем.Станки стояли наши рядомв одном пролете заводском.И ежели струя металлавдруг из котла летела вбок,она мне взглядом разрешалаочистить тот ее станок.И без урона по работе,всегда спокойна и бледна,сама по собственной охотешла к моему станку она.Я провожал ее в печали,с надеждой глядя сквозь очки.По переулочкам стучалибез остановок каблучки.Ни поцелуев, ни объятий,когда фонарь уже зажжен.Как сорок тысяч юных братьев,я был тогда в нее влюблен.Но, пряча всю любовь и муку,в приливе нежности своейя только пожимал ей рукуи расставался у дверей.А может, это всё лишь былов те вечера, на склоне дня,из-за того, что не любилаЕршова гордая меня?..
МАСТЕР
В моей покамест это власти:прославить в собственных стихахтебя, мой самый первый мастер,учитель в кепке и в очках.Среди мятущихся подростков,свой соблюдая идеал,ты был взыскательным и жестким,но комсомольцев уважал.Прельщала твой уклад старинный,когда в сторонке ты сидел,не то чтоб наша дисциплина,а наша жажда трудных дел.Лишь я один твое ученье,которым крайне дорожил,для радостей стихосложеньятак опрометчиво забыл.Прости, наставник мой, прости,что я по утренней порошене смог, приладившись, нестидве сразу сладостные ноши.Там, где другая есть земля,где зыбкой славой брезжут дали,иных наук учителя,иные мрежи ожидали.
«ОГОНЕК»
Зимой или в начале маяя в жажде стихотворных строкспешил с работы на трамваетуда, в заветный «Огонек».Там двери — все — не запирались,там в час, когда сгущалась мгла,на праздник песни собиралисьмальчишки круглого стола.Мы все друг дружку уважализа наши сладкие грехи,и голоса у всех дрожали,читая новые стихи.Там, плечи жирные сутуля,нерукотворно, как во сне,руководил Ефим Зозуляв своем внимательном пенсне.Там, в кольцах дыма голубого,всё понимая наперед,витала молча тень Кольцова,благословляя наш народ.Мы были очень молодые,хоть это малая вина.Теперь едва не всей Россииизвестны наши имена.Еженедельник тонколицый,для нас любимейший журнал,нам отдавал свои страницыи нас наружу выпускал.Мы бурно вырвались на волю,раздвинув ширь своих орбит.В могилах братских в чистом поленемало тех ребят лежит.Я был влюблен, как те поэты,в дымящем трубами краюне в Дездемону, не в Джульетту —в страну прекрасную свою.Еще пока хватает силы,могу открыть любую дверь, —любовь нисколько не остыла,лишь стала сдержанней теперь.
БАЛЛАДА 30-ГО ГОДА
Как предложил рабочий класс,собрав портянки и рубашку,в недальний утренний Мосбассот нас зимой поехал Пашка.В один из тех метельных днейего почетно провожалатолпа подружек и друзейдо Павелецкого вокзала.Нестройной маленькой семьей,толкаясь между пассажиров,еще не знали мы с тобой,что Пашка станет дезертиром.Лишь Мира, обойдя сугроб,по-женски скорбно и усталоему глядела прямо в лоб,как будто пулю там искала.Известно было, что она —об этом не могло быть спора —была несчастно влюбленав великолепного позера.Мы попрощались с ним без слез,куря отважно папиросы.Гудит прощально паровоз,неверно движутся колеса.По рельсам, как по паре строк,уходит поезд от погони.И только красный огонекна дальнем светится вагоне.Сугроб оставив у крыльца,прошла зима с морозом вместе,но нет оттуда письмецаиль хоть случайного известья.Но вот, без розысков, само,из шахты угольной от Пашкипришло ужасное письмов редакцию многотиражки.Суров и труден тот Мосбасс;там темный снег не скоро тает;он черным хлебом кормит нас,раз белых булок не хватает.В глубокой шахте с потолкавсю смену тягостно струитсязаместо струйки молоказемли остылая водица.Там, исполняя нагло рольрабочей хватки человека,кулацкая босая гольвразвалку шляется по штреку.В краю суглинистой землиу Пашки жлобы без печалибушлат матросский увели,в очко до нитки обобрали.И он, хоть нашу меру знал,от жизни этакой сломился,из шахты ночью убежали возле мамы очутился.Ячейка грозная не спит,не ест конфет, не греет чая,а за столом всю ночь сидит,признанье это изучая.Стыдом наполнен каждый взор.Отмщенья требуем, отмщенья!Недлинным будет приговор,безжалостным постановленье.Одернув кожанку рывком,по общей воле комсомолата Мира самая в райкомнесет страничку протокола.Идет-гудет тридцатый год,в свой штаб идет, бледнея, Мираи орготделу отдаетсудьбу родного дезертира.А мы с тобой, ему в ответ,апрельской ночью, перед маем,на самом склоне юных летна новый рудник уезжаем.
АСФАЛЬТИТОВЫЙ РУДНИК
Как заштатный сотрудник,купаясь в таежной реке,асфальтитовый рудникстоит от столиц вдалеке.Ходят в петлях ворота,натужно скрипит вороток,днем и ночью работа,трехсменный нелегкий урок.Под звездою туманной,как словно свое торжество,я кручу непрестанножелезную ручку его.Летним утром и в стужу,затратив немало труда,эту землю наружув бадье мы таскали тогда.Нам велела эпоха,чтоб слабою рохлей не стать,как по пропуску, в грохотлопатой ее пропускать.На обгон, на подначкупод солнцем твоих небесимне толкать эту тачкуспособней, чем ехать в такси.Жить в тайге интересно,и всем холуям на бедуя в разведку отвеснопод черную землю иду.Не лирический томик,не фетовский ваш соловей —гнется слабенький ломикпод страшной кувалдой моей.Я прошел бы, пожалуй,вселенную эту насквозь,если б мне не мешалаземная проклятая ось.
ЛЕСОПИЛКА
Красиво мускулы ходили,пила визжала, как экспресс,когда с тобою мы пилилина доски весь сосновый лес.На этой спорой лесопилке,скорее двигаться веля,бесшумно сыпались опилки,росли, как избы, штабеля.И день и ночь, опять и снова.Сегодня то же, что вчера.И пахнут свежестью сосновоймои ладони до утра.
