Рябиновые зори
вернуться

Сорокин Лев Леонидович
Шрифт:

«В пески задвинутые горы…»

В пески задвинутые горы И светофора ярый глаз. И в темноте бормочет скорый: «Баба-Дурмаз!», «Баба-Дурмаз!» И лунный ялик над пустыней, И над арыком птичий грай. И терпко-терпко пахнет дыней. Как дыня, Желтый этот край. И у путей, как изваянье, Старик в папахе до бровей. И две звезды из мирозданья Гнездо устраивают в ней. И вновь вершины над песками — Окаменевшие века. Как рад я, горы, встрече с вами, Да жаль, стоянка коротка!

«Если я валюсь от усталости…»

Если я валюсь от усталости Иль от поиска неудачного, Я хочу одного: досталось бы Мне местечко в вагоне дачного. Соберу вещички походные, Натяну сапоги болотные И быстрей — на разъезд березовый От зари не белый, А розовый. Где прямее проспектов — просеки, Где повсюду — обрывки осени, Где в последнем лиственном лепете Взмыли с озера Гуси-лебеди. Я не вскину ружья, не выстрелю, Полчаса под березкой выстою. И уйду лесными тропинками Под последними паутинками.

В МУЗЕЕ

Я шел как будто бы веками Из глубины чужих времен От Рафаэля В древней раме До ренуаровских матрон. О черт! Но разве так бывает? Не Себастьян распят, А я. Меня гвоздями пробивает Святая Инквизиция. Но, гвозди вырвав, От погони С холста я прыгаю рывком, Ведь на картине рядом кони Давно таят в копытах гром. Меня за дымную завесу Помчат отсюда до Руси. Но вслед испанская Инесса Кричит отчаянно: — Спаси! И чьи-то стоны, Чьи-то вздохи Срываться начали с картин… Они еще слышней в эпоху Кибернетических машин.

СОЛНЦЕ И СНЕГ

Сугробы поднимались, как стога. Забыли снегопады про усталость. И, за день озверевшая, Пурга На солнце предзакатное кидалась. И летчики пургу ругали зло, Поглядывая на небо в надежде. И солнце замять белую прожгло, И засияло яростней, чем прежде. Капель затараторила окрест, И снег мечтал в оврагах притаиться. Но с каждым днем Все меньше в мире мест, Куда бы солнце не смогло пробиться.

«Вот телевизор…»

Вот телевизор. Чудо века. Щелчок, Шипение — И в дом Ворвутся Море, Лес, И реки, И сильный дождь, И мирный гром. Затем — испуганные лица, И у толпы безумный вид. И отбивается убийца, И Роберт Кеннеди хрипит. И сразу улицы Суэца, Грозят арабы небесам, И никуда уже не деться От бомб, летящих прямо к нам. Но ты успел движеньем резким Прервать на время их полет, Включив родные перелески И гул строительных работ. Глотает землю экскаватор, Плывут комбайны по полям… Но снова бывшие солдаты Не спят и курят по ночам.

«Мы людьми остаемся…»

Мы людьми остаемся, Пока ненавидим и любим, Мы людьми остаемся, Пока есть забота в сердцах. Мы людьми остаемся, Пока помогаем мы людям И печемся о старых своих Матерях и отцах. Мы людьми остаемся, Пока сапогом не раздавим Первый свежий подснежник, Пробившийся в талом лесу. И пока наше сердце Под старость не спрячем за ставни. Чтоб не слышать грозу И с рассветом не видеть росу.

У ТЕЛЕФОНА

Седая мать над смолкшим телефоном Окаменела: «Предал сын страну!» А он шагал по барам и притонам, Забыв ее седую седину. Ему с утра экраны и газеты С поспешностью отречься помогли От русских росных ласковых рассветов, От щедрой и натруженной земли. Он, как чужие камни на дороге, Топтал сердца доверчивых друзей. Он был один. Но на детей в тревоге Взглянули сразу сотни матерей. Предатель — Он останется предателем В любой стране, В любые времена. И всем понятна безутешность матери: Как на него надеялась она! И светят тускло горькие седины, И тишина заполоняет дом, Где мать Еще неумершего сына Хоронит в сердце стареньком своем.

ЛИСТ

Лист зеленый с ветром улетает, А в душе — давно в дороге он. А в мечтах его давно мерцает Незнакомый южный небосклон. Он за ветку даже не держался, Чтоб сбежать быстрее от забот. Только лист, что с дерева сорвался, К деревам другим не прирастет.