– Стази.

Холодные пальцы легли на ее колено в запачканном кирпичной пылью платьице. Она, не открывая глаз, упала лицом на шершавое шитье воротника.

– Ничего не говори. Мне безразлично, где мы, куда мы, сколько у нас времени. Мы с тобой. – И лицо ее совсем побелело, несмотря на золото заката, льющееся через старое потрескавшееся вагонное окно.

Поезд по военному времени, к счастью, не летел, а едва полз через Ульм и Больцано на Верону. Он останавливался часто, и тогда они тут же просыпались и зачем-то садились, залитые белым лунным светом.

– И все же я должен тебе сказать. Чтобы не было иллюзий…

– У меня их давно нет.

– Увы, твоя любовь ко мне – иллюзия. В том смысле, что меня, в принципе, давно нет. Ты любишь призрак. – Стази зажмурилась: в призрачном лунном свете Федор с его белоснежной дворянской кожей был почти неотличим от простыней. – Так вот. Эта поездка бессмысленна. Наши части под названием «четвертых батальонов» включены в немецкие полки вдоль всей Атлантики, на севере, в Италии. Но я могу говорить им лишь то, что борьба против союзников не входит в их задачи, это дело немцев. При первой же возможности самостоятельных действий мы будем бороться за освобождение России. Но это тоже иллюзия. Нам не дадут. Ни те ни другие. И как ни примитивно это звучит, как ни отказывается человеческий мозг в это верить, но – третьего нет никогда. Ты пахнешь немецкой ученостью, несмотря на желанность, – перебил он сам себя. – Ты не видела больше фон Герсдорфа?

– Нет. И где бы… Почему ты спрашиваешь, ты…

– Просто я хотел сказать тебе, что этим мартом он прибыл в Цейхгауз [176] на праздник поминовения погибших. Под мундиром у него были две магнитки британского производства. Увы, Гитлер уехал раньше. – Стази слушала его почти с ужасом. – Самое интересное, что перед покушением он заявил, что он разочарован в жизни, и терять ему нечего. И больше не будем говорить об этом.

Они приехали в Рим ночью, их встретили какие-то люди из НТС и куда-то отвезли. Стояла непроглядная южная тьма, и только запах поздних роз да лепет фонтанов, льющих воды на поросшие мхом мраморы, говорили о том, что они в великом городе. Наутро Стази подошла к окну и отшатнулась, не веря себе: перед ней, утопая в пальмах и пиниях, розовели виллы и, как шум прибоя, плескалась на улице звонкая итальянская речь.

– Наконец-то мы избавились от призраков! – рассмеялась она.

– Кажется, да. – Трухин приподнялся на локте, и внезапно всплыло в памяти недавно читанное вслух Вереной:

Но общаться с призраками придется и тут.

И целыми днями, пока Трухин инспектировал русские части и добивался приема у Кессельринга, Стази оказалась предоставлена сама себе. Утром после ранней чашки коретто [178] , которую они пили вдвоем, воруя часы у сна, Трухин уезжал с забиравшими его представителями НТС, дуче и немцев. Не отрываясь до последнего от его гибкой фигуры в сером мундире и снова кляня себя за украденное у любви время на кофе, Стази отправлялась бездумно гулять по городу.

Она ни на секунду не позволяла себе поверить, что все это не во сне. И пусть за эти дни в голубой дымке на вечных площадях заплачено всем, чем может заплатить человек, кроме жизни, – она не поддастся наваждению. Такую красоту трудно вынести. Ее, эту красоту, не могли убить и даже принизить все новейшие муссолиниевские перестройки, и вся символика, которая в Берлине наводила трепет, здесь воспринималась лишь как маленькая толика истории, бледное продолжение империи.

– Есть только два великих города в мире – как-то сказал ей Федор, – Рим и Константинополь, и только три города имперских: Рим, Вена и Петербург. Я был здесь в тринадцатом, как положено русскому мальчику для образования. Мы приехали всей семьей, только без старших, и отец отказался от гостиниц в центре, предпочтя Трастевере [179] . Рим был другой, но в то же время такой же. И мы всегда будем здесь своими, ибо мы европейцы. Именно это я пытался донести до Кессельринга. Он все понимает, но понимает также и то, что свержение большевизма – теперь возможность уже чисто теоретическая.

– И мы погибнем, – спокойно закончила Стази, но рука выдала ее, и алая новелла плеснула на подушку.

– Я, а не мы, – поправил Трухин тоже спокойно, как дело давно решенное.

– Так не бывает, чтобы один. Когда?

– Ты мне напоминаешь Марию Вечеру [180] , ей-богу. Что за глупости? Когда Бог рассудит. И думать надо не об этом, а о том, что у нас есть обязанности и долг. Кстати, я просил Малышкина навести в Париже справки о твоем отце. А еще кое-кто, работающий с чехами и поляками, имеет какие-то слухи о твоем брате. Если это он.

Но то, что было когда-то полно значения и боли, теперь существовало для Стази лишь легким облачком иной жизни.

– Спасибо тебе. Давай все-таки не пойдем пить кофе завтра утром.

– А мы и не пойдем. В пять за нами придет машина до Термини. И… – Федор замялся, но все же договорил: – Я хотел предложить тебе остаться здесь. Молчи. Здесь есть университет, где филологию преподает, между прочим, Вячеслав Иванов, есть надежные друзья – и здесь будет проще, много проще, чем там. Здесь будут самые приличные союзники – французы. Я хочу, чтобы ты выжила. Молчи, прошу. Я мог бы приказать тебе…

– Приказать?!

– Да. Той древней и вечной властью, которая дается любящему мужчине в отношении с любимой женщиной. Но я не хочу. Можешь презирать меня за это.

– Тебе горько, что, выжив среди врагов, я погибну от руки своих?

– И это. Но ты – моя последняя Россия, и мне хотелось бы умереть, зная, что она жива.

Но плиты Великого города больше так и не услышали торопливый и легкий звук русских шагов.