– А пойдемте наверх, – озорно предложил Ромашкин, как предлагали в домах культуры тысячи русских мальчиков, – там и видно лучше, и вообще…

Пока они искали лестницу наверх и пробирались на свободные места у стенки, открылась еще какая-то дверь, через которую стала проходить русская делегация. Все встали: и русские, и немцы, которых была едва ли не половина зала.

– Ах, Федор Иванович и здесь лучше всех! – громко воскликнул Ромашкин, но на него зашикали, и Стази усадила его почти насильно.

Ждали Власова, и он появился в сопровождении обергруппенфюрера Лоренца и штатсминистра Франка.

– А вот и наши! – снова привскочил Ромашкин. – Смотрите, Меандров уже генерал-майор! Здорово! Федор Иванович тоже к себе его хочет взять! Что ж поторопились-то? – неожиданно хмыкнул он. – Ведь на пятнадцать назначено, а сейчас еще без пяти…

Все проследовали в первый ряд с важностью, показавшейся Стази напыщенной, но тут началась процедура выбора президиума, все прошли за стол, и заседание началось. Стази смотрела на происходящее словно на представление, будто она школьница и сидит в Кировском театре, и нельзя смеяться, и нельзя есть шоколад, звеня фольгой. И было смешно видеть, что маленький Жиленков, похожий на Наполеона, зажат между возвышающимися над всеми Власовым и Федором, а позади них, точно так же, как эсэсовцы, стоят русские полковники с лицами древних римлян.

Маленькая трибунка оказалась предназначенной для выступлений немцев.

– Вот сволочи! – опять громко зашептал Ромашкин.

– Господин генерал Власов, многоуважаемые участники заседания, – важно начал Франк и долго говорил о культурном значении Праги, о творчестве европейских народов и борьбе против разрушительных сил, бесчинствующих в Европе.

– Можно подумать, англичанин говорит, – не выдержал Ромашкин и совсем по-детски вздохнул. – А правда, что вы учитесь в Берлинском университете?

– Правда.

– Я бы тоже хотел! Очень хотел. Но РОА и Федор Иванович для меня всё.

– …в тот же момент, когда большие части Европы, которые до сих пор могли жить по своим собственным законам, как будто обречены подпасть под власть большевизма, в этот момент, как факел новой эры, возгорается решение народов России стать на решительную борьбу против мирового зла – большевизма. Мои пожелания относятся к вам, господин генерал Власов, и к вашему движению, дабы оно было увенчано успехом в интересах великого дела. Да будет это заседание в Праге благим началом!

Потом от имени немецкого правительства выступил какой-то обергруппенфюрер и велеречиво хвалил Россию, ее радость при встрече немецких солдат и тому подобные странные в устах эсэсовца речи.

– Как говорит, а? – зло шептал Ромашкин и, сам не замечая, все сжимал и сжимал руку Стази. – Они бы год назад так говорили, а лучше – три!

И Стази все больше погружалась в ощущение абсолютной нереальности происходящего, но вдруг вздрогнула, как от тока: все это время Федор сидел, не поднимая лица от стола. Важно откинулся в кресле Власов, оживленно что-то записывал Малышкин, остальные тоже всячески выражали свои чувства, и только он один не поднимал своей точеной, крупной лепки головы.

– Я знаю, что русские, украинцы, белорусы, кавказцы и туркмены с такой же любовью преданы Родине, как немец своей, – заканчивал речь обергруппенфюрер, – и что поэтому жгучим желанием каждого представителя собравшихся здесь народов является скорейшее возвращение на Родину. Но не менее горяча и непоколебима воля к тому, чтобы вместо их порабощенной эксплуатируемой Родины возродилась новая страна, в которой каждый, будь он крестьянином, рабочим или интеллигентом, мог бы свободно жить и дышать!

«Если сейчас, после этих слов, в которых вся наша надежда и вся наша боль, он не поднимет глаза, значит… значит, все кончено, все проиграно, – вдруг подумала Стази и тоже сжала руку Ромашкина. Власов благодарно раскланялся, все захлопали. – Ну же, ну!» – почти молила Стази. Но Федор только провел пальцем по брови, и его длинная кисть так и застыла, охватив лоб. Стази вырвала руку и бросилась прочь с балкона.

Николин день, Никола зимний, который всегда отмечался в Паникарпово трогательно и широко и в глубине души оставался для Трухина праздником веры в чудо, как назло оказался сумасшедшим с раннего утра. Федор даже не успел помолиться, как в дверь постучались, и ввалился Штрик, непривычно измученный и даже несколько пьяный.

Он рухнул на стул и жалобно попросил коньяку.

– Я же не держу, Вильфрид Карлович, знаешь ведь. Что случилось? Чаю крепкого – сейчас.

– Помнишь, еще в Праге Власов выразился насчет своей благодарности одному немецкому капитану?

– Разумеется. Я еще удивился такой… непродуманности, скажем так.

– Вот-вот. И пошло. Весь вечер ко мне подходили и, не стесняясь, поздравляли, а уж на банкете началась и просто вакханалия.

Трухин поморщился. Банкет этот, организованный опять-таки Франком, оставил у него крайне неприятное впечатление. Мало того что он нервничал из-за Стази, убежавшей и тем самым подтвердившей самые его печальные предчувствия, ему не понравился какой-то разгульный и грязноватый дух этого празднества. И пусть впервые за всю войну исполнялась русская музыка, но исполнялась она немецкой актрисой и немецким оркестром [183] , что придавало действу определенную двусмысленность. Кроме того, было много пьяных. И «Красный сарафан» вкупе с «Коробушкой» звучали загульно-разухабисто, словно на сходке подвыпивших мастеровых. Окончательно его добила поэма какого-то стихоплета, бездарная и неумная [184] . Трухин порадовался, что Стази нет, но это была единственная радость, и, выпив несколько рюмок коньяку, он постарался улизнуть как можно раньше.