– Все равно в каких только списках немецких меня нет!

– Списки будут жечь, когда начнется хаос. Во всяком случае, шансы у тебя есть.

– У меня их нет, ибо у меня нет родины и семьи, а есть только ты. И больше не говори об этом. А деньги я возьму и квартиру сниму. По крайней мере ты сможешь там отдыхать.

Но отдыхать было некогда. Помимо канцелярии и штаба, на Трухине лежали все вооруженные силы, то есть живые люди. Те люди, которые были не просто солдатами, а добровольно жертвующими последним, что у них оставалось, – жизнью. И хотя Трухин не разделял лозунг, появившийся неизвестно откуда: «Наша сила – это наша идея, и наше оружие – это наше слово», он вынужден был признать, что это почти правда. И от него зависело подкрепить этот лозунг чем-то более материальным.

В эти дни он еще больше сдружился с Баерским, чьи широкие скулы и большой узкий рот чем-то напоминали ему Тухачевского. В Баерском привлекала тщательно скрываемая вера в свою правоту и не декларируемая, но чувствуемая всеми верность долгу.

– Поздравляю вас генерал-майором, – по-старинному приветствовал он Баерского по приезде в Далем. – И моим заместителем. Согласны?

– Могли бы и не спрашивать.

– Тогда отлично, теперь мы ровня, и работа пойдет, надеюсь, вдвое быстрей. Вот, ознакомьтесь со штатным расписанием. На должностях начотделов у нас комбриг, четыре полковника, три подполковника, два майора, военинженер второго ранга и один каперанг.

– И что у них с образованием? – тут же надавил на больное умница Баерский.

– С этим хуже. Высшее и академическое – только у шестерых.

– М-да, негусто. А что с разведкой?

– Заведует подполковник с Ленинградского фронта. Плюс две школы и программа подготовки более пятисот агентов, в том числе и руководителей партизанско-повстанческого движения под нашими лозунгами.

Баерский долго мерил шагами кабинет и машинально тянулся к портсигару.

– Да курите, не мучайтесь. Я понимаю ваши сомнения, но даю вам слово офицера, что к зиме мы можем точно рассчитывать на никак не меньше, чем на полмиллиона человек, разумеется включая уже служащих в рейхсвере.

В лагерях не менее миллиона, часть – точно наша. В самое ближайшее время начнется изъятие всех русских подразделений из немецких частей – это около шестисот тысяч. Плюс русские рабочие в Германии. В общем, мы имеем шанс спокойно сформировать тридцать дивизий. Но давайте лучше говорить о первых десяти.

– Неизбежен вопрос о качестве офицеров.

– Увы. Возможности у нас не наполеоновские. Видимо, придется создать ряд ускоренных офицерских курсов и школ для младшего командного состава…

– Пойдем по пути большевиков, – грустно заметил Баерский.

Трухин закусил губы.

– Что ж, они с этими командирами уже стоят на немецкой границе. Ничего страшного. Затем авиачасти, это Мальцев, потом танковый полк.

– А матчасть немцы на блюдечке принесут?

– Надеюсь, мы и сами добудем на фронте.

– Федор Иванович! – В голосе Баерского прозвучала почти мольба. – Опять? «А винтовку в бою добудешь»?! Как же так?

– Обычные действия армии, воюющей в полной изоляции от остального мира. Наше с вами дело – создать и обучить. И еще – получить участок фронта, независимый от немцев. И тогда мы встанем на ноги после первых же столкновений. Я знаю, как дерутся в гражданскую войну. К тому же боевой успех всегда ведет за собой и перемену обстановки политической.

– А не романтические ли это грезы в духе НТС, а, Федор Иванович?

– Война непредсказуема, господин генерал-майор. Во всяком случае, так говорит нам военная история.

«Не верит, – подумал Трухин после ухода Баерского. – И отлично. Со скептиками работать надежней. Интересней то, считает ли верящим меня. Восторженным дурачком, вроде Кромиади, себе на уме, вроде Власова… или?.. А сам-то я знаю ли? Или просто мне больно, очень больно из-за моей России, в которой вырос и в которую верил, и я цепляюсь за любую, даже самую призрачную возможность возродить ее, пусть даже не по-старому, но честную, благодарную ко всему Россию? То есть прямыми словами: я не верю и не могу не верить. А Кока?» – вдруг вспомнился ему давно не вспоминаемый однокашник. По данным своей разведки, Трухин знал, что Николай сидит где-то под Казанью, обкатывая новые танки. Думает ли Кока о нем или разделившая черта убила все бывшее? И по странной причуде памяти солнечным днем в шумном Далеме ему вспомнился разговор с Кокой на охоте. Они сидели в можжевельнике, ожидая рассвет.

– После революции, – убеждено говорил Кока, – прежде всего временное правительство и образование всем. Каждый должен сам все видеть, сам все понимать и становиться от этого сильнее. Каждый должен на своем месте делать все крепче, лучше, каждый должен двигать науку вперед.

– И, ты полагаешь, это все могут?

– Да! Нам бы только образование, а так у нас всё свое есть, своё, некупленное! Мы самая богатая земля в мире. А народ-то какой! Талант, огонь народ. Мы сами с тобой – плоть от плоти этого народа, нашей кровью дворянской вся земля полита от края до края, нами все создано! Эх, Федька, какая жизнь будет!

И Трухин хорошо помнил, как при этих словах сверкнуло оранжевое солнце, рассыпая по Костромке тысячи искр. Неоглядные леса вокруг вмиг густо засинели, и вся простая, не ведающая трагедии жизни и смерти природа налилась такой молчаливой мощью и силой, что, казалось, сейчас хлестнет ими через край, требуя мысли и дела.

И уже тогда было ясно, что Кока верит в ее созидательную силу, а он, Федор, в разрушительную. А теперь Кока служит силе разрушающей, а он?