«Мысль Запада плохо информирована о той страшной борьбе, не на жизнь, а на смерть, которую ведет христианство в лице Православной Церкви в России с хотящим умертвить его коммунистическим правительством. Эта новая эра гонений на Церковь и на имя Христово как-то словно незаметна на Западе, где все-таки не могут же отнестись ко всему этому безразлично. Нет отклика в христианских государствах Европы, и мы объясняем это только тем, что Европа не знает, что делается в России. К тому же коммунистическое правительство устами своих агентов – обновленцев и других – кричит на весь мир, что в России полная свобода совести и, может быть, не разбирающийся в событиях русской жизни Запад верит, что это голос настоящей церкви…» [320]

29 июля 1927 г. список 117 епископов появился в заметке Русского национального комитета в Париже за подписями: А. В. Карташева, В. Л. Бурцева, Г. П. Федорова, П. Е. Ковалевского и П. Б. Струве. Список был перепечатан и некоторыми другими изданиями, в частности рижской «Сегодня» от 24 июля 1927 г.

В том же номере газеты «Последние новости» от 2 августа 1927 г. была опубликована и фотография соловецких ссыльных. О ней пишет протопресвитер М. Польский, указывая дату фотографии – ноябрь 1925 г. На снимке 67 человек из числа епископов, священников мирян и среди них сам Михаил Польский в сане священника. Он писал: «На самом деле в это время было более 120 заключенных церковных людей. Добрая половина в час съемки была занята работой и не могла явиться в Соловецкий кремль, где на фоне б[ывшего] Успенского собора расположилась снявшаяся группа». Под снимком перечислены все сфотографировавшиеся. Отец Михаил Польский пояснял:

«Одно время при лагере была заведена фотография и заключенные могли сниматься и посылать свои карточки родным. Потом вскоре это было запрещено, особенно после того как большая группа духовенства успела послать свою фотографию в разные места России. Прилагаемый снимок из газеты неудачен, но является документом, он имеет список заключенных епископов, клириков и мирян, пострадавших именно за церковное дело» [321] .

О том, что написал А. П. Вельмин Г. А. Косткевичу, мы можем судить лишь на основании показаний последнего на следствии 1930–1931 гг. [322]

Материалы этого дела касаются в основном чисто политической деятельности группы лиц, близких Г. А. Косткевичу и А. П. Вельмину. Косткевич сообщил следствию, что в своем первом письме Вельмин поручал ему связаться с его «друзьями» и персонально с Воскресенским и Толпыго и передать им просьбу взять на себя передачу ему информации о жизни в СССР, необходимой для эмигрантской литературы, освещающей жизнь в СССР. Он просил, чтобы эти материалы охватывали все стороны жизни и были объективны и беспристрастны, поскольку, как считал Вельмин, «эмиграция, оторвавшаяся от жизни в СССР, крайне нуждается в правдивой информации, тем более что зарубежная пресса наводнена фантастическими сведениями о жизни в России». Эту просьбу Косткевич передал Воскресенскому и Толпыго… [323] «Вельмин ставил вопросы, излагая точку зрения РДО, иллюстрируя их газетными вырезками» [324] , стремясь скорректировать свою политическую программу, так как «все ранее существовавшие политические программы разных партий, по всеобщему мнению, годились с их лозунгами к сдаче в архив» [325] .

В этой переписке Вельмин выступал прежде всего как политик, член антибольшевистских эмигрантских партий, и его участие в церковных делах имело для него, как и для других членов Республиканско-демократического объединения, второстепенное значение.

Косткевич узнал от Вельмина, что списки были опубликованы в польской и белоэмигрантской прессе, в некоторых английских газетах, а также фигурировали в секретариате Лиги Наций. Вельмин прислал вырезки из эмигрантских и польских газет. Судя по тону сопровождающих списки статей, они не произвели того впечатления, на которое рассчитывали стремившиеся к их опубликованию «церковные круги» СССР. Не было и признаков вмешательства Европы в область защиты гонимой Церкви в СССР [326] .

14 июня 1927 г. Георгий Александрович был арестован. Вельмин писал Евреинову: «Возвратившись в середине сентября, я узнал, что <…> все это было получено в месте жительства моего адресата, но, к сожалению, мой корреспондент к этому времени уже оказался арестованным. Спустя несколько месяцев, однако, он был выпущен, и я потом узнал, что мое письмо и книги хотя и с большим опозданием, но были в конце концов ему вручены» [327] .

Следствие не выявило ничего серьезного, переписка с заграницей осталась тайной. Во время допросов Косткевич исповедовал свои христианские убеждения и убеждал следствие в своей лояльности к Советскому государству: «Не стану отрицать, ибо это противоречило бы моим убеждениям, что я, как православный христианин, живо интересовался проблемами веры, церковной истории и церковной жизнью наших дней – много читал по этим вопросам, имел знакомых среди духовных лиц частную переписку. Естественно, что выполнял лежащие на мне обязанности сына Церкви, посещая церковные богослужения и др. Но вместе с тем никакой выдающейся по своему характеру церковной работы я не вел.

В причастности же моей к церковной жизни не было ничего недозволенного или нарушающего основной закон Республики о свободе совести и отделения Церкви от государства. В отношении своем к Соввласти всегда был лоялен не только в своих поступках, но и по образу мыслей, в опровержении чего нет и не может быть никаких серьезных и заслуживающих уважения данных» [328] .

Об освобождении ходатайствовали мать Елизавета Георгиевна, жена Татьяна Николаевна Косткевич, профессора Киевского мединститута.

23 июня 1927 г. Косткевич из-под стражи был освобожден, вероятно под подписку о невыезде.

В конце 1928 г. был арестован снова «по обвинению в совершении преступлений, предусмотренных ст. ст. 69–119 Уг[оловного] Код[екса] УССР, т. е. в использовании религ[иозного] фанатизма масс для к[онтр]-р[еволюционной] агитации против Соввласти». Однако постановление от 13 декабря 1928 г. гласило, что «следствием не собрано достаточно данных для предания обвиняемого Косткевича суду» [329] .