Александр Михайлович с сыном постоянно находились в мрачности. О своём прибытии сразу же сообщили во дворец. Ответа не последовало. Оставалось лишь запастись терпением да при встречах с ханскими приближенными не скупиться на серебро.

— Горе, когда слёз море, ещё терпимо, — шептались бояре. — А вот горе сухое, безмолвное, оно убивает. Слезами да стенаниями человек сопротивляется, ропщет, бьётся, а затих, смирился — конец ему, боле не воспрянет.

Многие уже смотрели на князей с сомнением: что-то в них эдакое, обречённое...

Большим ударом было узнать, что ханская жена Баялунь уехала из Сарая и велик гнев Узбека на неё. А ведь на её защиту и помощь тверские очень рассчитывали. Отсутствие Константина Михайловича тоже плохо: его знакомство и связи очень бы сейчас пригодились.

— Бог судит о покаянии не по мере трудов, а по мере смирения, сопровождаемого плачем, сокрушением и отвращением от греха, — всё твердил Александр Михайлович.

В высшем смысле бояре с ним были согласны. Но только в высшем. А в настоящем положении слышать такое странно. Разве покаянием татар проймёшь? Они знать-то не знают, что за покаяние такое. Ну, нету у них этого в заводе. Они покаяние примут за слабость. Слабость же ни у кого не в чести. Чай, не в монастырь мы приехали. Бояре охали и головами качали, но присоветовать ничего не умели. На самих робость какая-то напала, квёлость. Сватажиться ни с кем из татарских вельмож по-настоящему, надёжно не сумели. Подарки подарили, жили на собственных припасах весьма скудно, в долги пришлось залезать. Сами князья и вкушать иной раз забывали, всё сидели Псалтырь читали.

— Потерпи, улягутся и твои помыслы и дадут тебе покой, — утешал отец сына.

Как олень, томимый жаждой, желает вод, так они желали какого ни на есть, лишь бы скорого разрешения своей судьбы.

А по воздуху летали тенётники, обещая надолго ясную теплынь, базары были завалены абрикосами, персиками и виноградом, изобилием прочих плодов. Вечера стояли тихие, звездистые. Неподалёку на московском подворье Иван с холопами-сверстниками играли на жалейках.

Александр Михайлович с Фёдором лежали во дворе на ордынских белых войлоках, подбитых синею крашениною, небо над их головами пересекал неяркой полосой Млечный Путь, зовомый у татар Батыевой дорогой, и самая яркая звезда Псица — она же Сириус — сияла на закатной стороне неба, мигая длинными лучистыми ресницами.

— Батюшка, что же с нами будет? — спросил Фёдор.

— Мутенько всё замешано, мутенько, — бормотал Александр Михайлович. — Потому что полуправда. Она есть наихудший вид лжи, ибо выглядит убедительно.

— Можно ли доискаться истины меж нами и Даниловичами? Теперь вот ещё и Ивановичами? — продолжал Фёдор. — Уж если я в сомнении...

— Твой дед Михаил первым из великих князей русских открыто выступил против татар. Оттого и убит. В этом причина.

— Но он тоже татар наводил на Новгород, — перебил Фёдор. — А Кончака, им уморённая?

— Про Кончаку враньё. Есть пергамент летописный, где Михаил свидетельствовал перед Богом свою невиновность, и смерть принял добровольно.

— А говоришь, убит он?

— На исповеди он сказал духовнику: «Я всегда любил отечество, но не мог прекратить наших злобных междоусобий, буду доволен, если хоть смерть моя успокоит землю Русскую».

— Батюшка, ну что ты мне говоришь? — с тоской воскликнул Фёдор. — А как же тайна исповеди?

— По чрезвычайности признания открыл мне духовник как старшему сыну, чтобы, говорит, в племя утробы твоей впечаталось навеки. Так что, чья ещё правшая будет, неведомо. Тебе боязно?

— Не то сказать, боязно... Душу раки клешнями рвут! Тридцать пять дён мы были в дороге, сколько дён здесь, и ни единой ночи покоя не знал я. Всё думаю и думаю, вспоминаю и вспоминаю. То деда, то дядю Митрия, то Юрия Даниловича, братом убитого. Как бы восстали они незримо и тоже суда ждут. О многом в наших семьях поминать не принято, но и замалчивать невозможно. Самое главное, найти перед Узбеком верные слова. — Фёдор приподнялся на локте, посмотрел отцу в лицо: — Ты притворяешься или боишься сам себе признаться, что знаешь, как я, всю подноготную?

— В самом деле, как тут рассудить? — нерешительно возразил Александр Михайлович. — По-разному может повернуться. На таком суде надо тягаться не силой, а умом. Будет ум — будет и сила.

— Мы не можем останавливаться ни перед чем, мы должны быть готовы, чтобы и головы тут сложить! — загорячился Фёдор.

В темноте горькая усмешка тронула губы отца: посох ли ты в дороге или камень на шее? Бесшумно подошла кошка и залезла, мурча, на грудь Фёдору.

— Брыська, брысанька! — гладил он её.

На соседнем подворье три жалейки, расходясь, теряя друг друга и снова собираясь в согласие, все пели и пели.

— Как душевно княжич московский выводит, — сказал Александр Михайлович.

Фёдор отшвырнул кошку, опять сел:

— Ду-шевно-о! А есть ли душа-то у кого-нибудь в роду Даниловичей?

— Знаешь ли, Федя, странно, может быть, но вражда моя к ним отчего-то совсем пропала.

— Как? — поразился Фёдор. — Возможно ли даже помыслить такое?

— Да-да... А с нею — гнев. И ненависть испарилась, подобно дыму. Но чему дивлюсь более всего, страх мой перед Узбеком исчез, ни мщения не хочу, ни восстановления справедливости не жаждаю.