Я дважды пересекался с Кэлли с тех пор, как мы ели в ресторане, и каждый раз она меня избегает. Она в моем классе по биологии, но сидит в конце, как можно дальше ото всех, сосредоточившись на ручке и бумаге. Должно быть, у этой девчонки вся тетрадь исписана лекциями, учитывая то, как она на них зациклена.

Я стараюсь не смотреть на нее, но большую часть времени ничего не могу с собой поделать. Так захватывающе наблюдать за тем, как она ни на кого не обращает внимания. Было бы приятно затеряться в своих мыслях вместо того, чтобы все время беспокоиться о какой-то ерунде.

Я уже готов пойти на занятие, говоря себе, что мне нужно оставить Кэлли в покое, как мне на телефон звонит отец.

— Ты оставил свое барахло в гараже, — первое, что он мне говорит.

— Прости, — извиняюсь я, заставляя себя дышать, когда беру учебники. — Но я думал, что мама разрешила.

— Твоя мать не имеет права голоса в таких вещах, — резко говорит он. — Если хочешь хранить свой хлам здесь, то должен спрашивать у меня. Боже, сколько раз ты еще все испортишь прежде, чем перестанешь?

Мне хочется поспорить, но он прав. Я больше все порчу. Следующие пятнадцать минут я позволяю ему вымещать на меня злобу, отчего снова чувствую себя чертовым ребенком.

Повесив трубку, я гляжу на себя в зеркало над комодом, анализируя каждый шрам на лице, пока оно не превращается в один большой шрам. Внезапно вся эта злость вырывается из меня, и я начинаю колотить комод, пока один из ящиков не вылетает. Вещи Люка рассыпаются по всему полу: зажигалки, фотографии, несколько станков и лезвие для бритвы. Он ненавидит, когда его вещи разбросаны, и придет в бешенство, увидев такой беспорядок.

Я быстро складываю все обратно, пытаясь привести их в порядок, и делаю вид, что не замечаю белого слона, глядящего на меня с лезвия, когда поднимаю его с пола. Но я могу думать лишь о нем, держа в своей ладони и уговаривая себя не использовать его.

У меня дрожит рука, когда разум уплывает к тому времени, где я не был таким; где я думал, что, может быть, просто может, все в этой жизни не должно вращаться вокруг боли.

Мы с моим старшим братом Тайлером возились в гараже. Ему было около шестнадцати, а мне — восемь. Он работал над мотоциклом, который купил на скопленные с летней работы деньги.

— Знаю, что это кусок дерьма, — сказал он мне, схватив гаечный ключ из ящика с инструментами в углу. — Но он позволит мне добраться до других мест, подальше отсюда, чего я чертовски сильно хочу.

Он целый день ссорился с отцом, и у него на руке виднелся огромный синяк и порезы на костяшках пальцев. Я слышал, как они спорили, а потом били друг друга. Хотя это было нормальным. Жизнь.

— Почему ты хочешь уехать? — спросил я, крутясь вокруг мотоцикла. Он не был блестящим или каким-то таким, но казалось, что с ним могло быть весело. Если он мог кого-то увезти отсюда, то должен быть чем-то особенным. — Это из-за отца?

Довольно сильно он кинул в ящик инструмент и провел руками по своим длинным каштановым волосам, из-за которых выглядел как бездомный, ну, или, по крайней мере, так говорил отец.

— Однажды, приятель, когда ты немного подрастешь, то поймешь, что все в этом доме — одна чертовски большая ложь, и захочешь убраться отсюда ко всем чертям, чего бы тебе это ни стоило.

Я встал на ящик и взобрался на мотоцикл, схватившись за ручки и перекинув через него свою короткую ногу.

— Ты возьмешь меня с собой? Я тоже хочу уехать.

Он обогнул мотоцикл сзади, присев на корточки, чтобы проверить шины.

— Да, приятель, возьму.

Я нажал на дроссель, сделав вид, что еду, и на секунду мне открылась возможность жизни без боли.

— Обещаешь?

Он кивнул, а сам в этот момент занимался воздушным манометром.

— Да, обещаю.

Оказалось, что мой брат — лжец, как и все остальные в доме. Закончилось тем, что он съехал и оставил меня, потому что предпочел пить, чем разбираться с жизнью. Через несколько лет другой мой брат Дилан окончил учебу и уехал из дома. Он поменял номер телефона, никому не сказал, куда уезжает, и никто с тех пор ничего о нем не слышал, хотя я не уверен, что кто-то особо его искал.

К тому времени мне было двенадцать, и я был единственным оставшимся ребенком в доме. Это означало, что я стал главным объектом ярости отца, что сделалось для меня ясным в тот вечер, когда Дилан собрал свое барахло и ушел. До этого избиения не были слишком сильными: пощечины по лицу, порка ремнем, а иногда он бил или пинал нас, но достаточно сдерживал себя, чтобы нам было чертовски больно, но при этом ушибы можно было спрятать.

Я смотрел, как Дилан выезжал с подъездной дорожки и уезжал по дороге в темноту, прижав лицо к окну и жалея, что я не с ним в машине, хотя мы с Диланом никогда и не были близки. Мой отец зашел с улицы, принеся с собой холодный ночной воздух. Всю дорогу к машине он орал на Дилана, говоря ему, что он гребаный придурок, потому что бросил футбольную стипендию и отказался играть в команде.