Князь Оболенский по большей части молчал, несмотря на все обвинения, сыпавшиеся на него; он не считал нужным возражать Шеньяну по многим предметам, хотя, может быть, эти возражения принесли бы ему пользу. Но представитель обвинительной власти и тут заподозрил его — в чем? В недостаточном великодушии по отношению к Шеньяну потому только, что защита Оболенского спросила одного из свидетелей — кассира и секретаря Шеньяна Абеля, сколько тот тратил в год. И получила ответ, что 25 тысяч рублей в год. Прокурорский надзор нашел эту цифру очень нормальной при миллионных оборотах Шеньяна, как он выразился. Ввиду этого прокурор строил целый ряд догадок и спрашивал: а сколько проживал князь Оболенский? Из всех обвиняемых один Оболенский представил несомненные доказательства того, что у него имущество есть или, по крайней мере, было, потому что он объявлен теперь несостоятельным должником не более, впрочем, двух месяцев назад. Не забудьте, что у него, оказывается, 65 тысяч рублей находятся в конкурсной массе, а в 1874—1875 годах, когда еще не последовало знакомства князя Оболенского со злополучным Кронштадтским банком, состояние его было, конечно, больше, оно простиралось вместе с жениным всего до шести тысяч десятин земли, хотя и заложенных. Невероятно, следовательно, не заметить, что состояние его доходило до 250 тысяч рублей в то время. Вам известно, что имения его были в Богородском и Епифанском уездах и что в этих местах имения вообще доходны.

Представитель обвинительной власти говорит вам, что несостоятельность князя Оболенского объявлена в 5 миллионов 300 тысяч рублей, но при этом им упущено было из виду обратить внимание ваше и на то, что из этих 5 миллионов 300 тысяч рублей 3 миллиона 200 тысяч рублей составляют претензию конкурсного управления Кронштадтского банка, основанную частью на тех вкладных билетах, которые возвращены, и тех векселях, которые были представлены собственно в обеспечение по тем же вкладным билетам. Но об этом речь еще впереди. Здесь много говорилось о вкладных билетах, которые, как полагал представитель обвинения, реализировались по двугривенному за рубль. Князь Оболенский отвергает это. Но допустим, что это справедливо, тогда каким образом относиться к тем лицам, которые платили по двугривенному, а желают получить по рублю! Затем, в конце 1878 года, когда были приняты действенные меры к выкупу вкладных билетов, сколько было выплачено лишних процентов, такого рода денег, которые при нормальном положении дела никогда бы не были уплачены. Так что в общей массе претензий, заявленных конкурсу, найдется очень много искусственно преувеличенных.

По окончании изложения всех тех пунктов обвинения, которые были разобраны мной и которые, по моему мнению, заключали в себе обстоятельства, не относящиеся к делу, представитель прокурорского надзора заключил свою речь выраженной им уверенностью, что он выяснил вам обвинение, взведенное против князя Оболенского. Между тем об экспертизе он не сказал ни слова, о подлоге говорил в самых общих чертах, не разъяснил, что князь Оболенский частный человек и что смысл служебного подлога едва ли может относиться к нему. Затем он старательно называл его сухарным подрядчиком, стараясь пристегнуть его к семье интендантов и к тем банковским дельцам, которые возбудили в последнее время негодование в обществе. Все это должно было, вероятно, помогать обвинению. Конечно, если на деревенской ярмарке, где много народа, закричать «Конокрад», то этим словом можно заставить убить самого невинного человека. Толпа бросится и разорвет. Я думаю, что лет двадцать тому назад, когда у нас в Петербурге была эпидемия пожаров, то достаточно было указать на улицу, крикнуть на человека «Поджигатель», чтобы он погиб. Я полагаю точно так же, что в настоящее время не безопасно усиливать обвинение, привязывая человека к банковскому делу, в котором он был случайным участником!

Переходя ко второй части своих возражений, я должен, господа присяжные заседатели, прежде всего обратить ваше внимание на несколько судопроизводственных вопросов, касающихся настоящего дела и имеющих огромную важность. В обвинительном акте указаны те статьи закона, на основании которых обвиняется князь Оболенский. Это статьи 1690 и 1697, в одной из которых говорится о подлогах в крепостных актах и закладных. Следовательно, князь Оболенский обвиняется за составление подложных нотариальных актов по вопросу о вкладных билетах. Подводить вкладные билеты, о которых здесь идет речь, под понятие подложных нотариальных актов, весьма трудно. Очевидно, если князь Оболенский не обвиняется на основании прямого закона, то обвиняется по аналогии.

Вторая судопроизводственная особенность заключается в том, что князь Оболенский обвиняется как соучастник лиц, которые обвиняются в служебном подлоге как директора банка. Судебная практика установила, что хотя члены правления и судятся как чиновники, но предаются суду как частные лица, в обыкновенном порядке. Особый порядок предания суду, установленный для должностных лиц, по отношению к ним не применяется, не применялся он, следовательно, и для князя Оболенского. В настоящее время это имеет огромное значение, так как князь Оболенский предан суду только потому, что преданы суду директора Кронштадтского банка. Между тем особый порядок предания суду составляет своего рода привилегию и некоторую защиту для обвиняемого. Виновность чиновника определяется и взвешивается прежде всего его начальством и потом уже судебной властью. Что это есть защита, вы поймете, конечно, в особенности в таком деле как настоящее, в котором само событие преступления составляет вопрос, очевидно, спорный. Если бы дело пошло сначала к начальству в министерство финансов, то там сказали бы, как дела делались; финансовые власти разрешили бы вопрос о вкладных билетах, о законности их и о незаконности выдачи этих билетов под векселя и без векселей, и этот тяжелый для вашей совести вопрос являлся бы у нас разрешенным до суда. Мы бы стояли на твердой почве. Итак, значит этого особого порядка предания суду, ограждающего обвиняемого в служебных преступлениях, в сем деле не было соблюдено.

Затем, в самом обвинении существует странность — это его неправомерность. Я думаю, господа присяжные заседатели, что вы не могли не обратить внимания на то, что много лиц показывали в качестве «свидетелей» перед вами по таким предметам, которые составляют единственное обвинение против князя Оболенского. Вы видели лиц, которые являлись здесь на суде, но слышали и про других лиц, бывших в виду у прокурорского надзора в то время, когда составлялся обвинительный акт. Лица эти совершали однородные с обвиняемым действия и тем не менее не были привлечены к делу как обвиняемые. Мало того, господин прокурор выбирал и между членами правления без всякого видимого основания. Например, Сутугин, который заведовал в Петербурге всем счетоводством по сухарной операции Шеньяна и князя Оболенского, вместе с тем был и членом правления Кронштадтского банка,— он не обвиняется в соучастии точно так же, как и барон Фитингоф. Я, разумеется, не говорю это в смысле желания отягчить их участь, да и не могу этого сделать, так как против них обвинения по вкладным билетам не предъявлено, но я указываю только на различия между лицами, сделанные обвинением, которые могут быть объяснены только произволом или ошибкой. Князь Оболенский — частный человек — обвиняется как соучастник в служебном подлоге, выразившемся в выпуске вкладных билетов. Но что нужно для того, чтобы связать князя Оболенского с членами правления Кронштадтского банка как участника? Об этом обвинение опять-таки ничего не говорит. Я знаю, что могут быть дела такого рода, где обвиняются частные лица в соучастии в служебном преступлении. Представьте себе, что кто-нибудь подговаривает и подкупает судебного следователя, чтобы он составил ложный протокол, очевидно, это лицо будет судиться как участник в служебном подлоге. Тот, кто подговаривает казначея сделать растрату казенных денег, будет участником в растрате, за которую будет судиться казначей. Но в настоящем деле о каком-либо подговоре или подкупе нет ни слова. Князь Оболенский обвиняется совершенно по другой статье закона, он обвиняется в выпуске вкладных билетов, зная, что они были подложны. И таким образом, для обвинения князя Оболенского главным образом должно быть доказано два положения, а именно; что вкладные билеты были подложны, но кроме того, что он, сбывая их, знал за достоверное, что они действительно подложны. Обвинение в настоящее время выяснило то, что было мне не ясно по обвинительному акту. Обвинение высказало здесь, что для него подложны безразлично все вкладные билеты, выданные не за наличные деньги. Под векселя ли последовала такая выдача или без векселей — для обвинения не составляет разницы. На предварительном же следствии говорилось только о подложности вкладных билетов, выданных без обеспечения, т. е. без векселей. Я утверждаю, что если с такой точки зрения смотреть на вкладные билеты и доказывать их подложность, то подложным явится всякое свидетельство, в котором пишется, что деньги получены сполна, между тем как выданы не деньги, а вексель. В заемном письме также пишется, что наличных денег отдано столько-то, между тем заемное письмо выдается и, как это может быть, получен товар, а не деньги, по расчету, за услугу и пр. В купчей крепости также пишется, что деньги все сполна получены, в закладной также, тогда как иногда деньги и не должны получаться и документ выдан по разделу или другому случаю. Во всякого рода денежном документе говорится, что деньги получены, которые на самом деле не получались; весь вопрос в валюте, а валюта может быть и не деньги. В настоящее время экспертиза говорила, что вообще вкладной билет для третьего лица является уже несомненно подлинным и обязательным, если он, как в настоящем деле, подписан членом правления, бухгалтером и кассиром. Эксперт тайный советник Сущов говорил, что действительно вкладные билеты банка могут быть выданы под учет векселей. Все дело, как он выразился, в кредитоспособности лица, которое выдает вексель. Разумеется, об этом обвинением упомянуто не было, но дело в том, что в Петербурге люди, имевшие гораздо более скромное состояние, чем князь Оболенский, учитали свои векселя под вкладные билеты и несомненно, что вкладные билеты выдавались под их векселя, что это было известно правительству и в известном случае разрешалось. Словом, хорошо ли это или дурно, вредно — это другой вопрос, но ясно, что это вопрос темный, не разъясненный и что объяснение его здесь идет не законодательным путем, а уголовным.

Не лучше ли было прежде спросить мнения и заключения министерства финансов и уже с готовым взглядом на дело прийти к вам, господа присяжные заседатели? Какое же положение защиты, долженствующей доказывать, что такие дела делались гласно и открыто. Ведь вам известно, что это делалось. Бесполезно доказывать, что день — день и ночь — ночь. Выдавались вкладные билеты не за наличные деньги, но под учет векселей, не только здесь в Петербурге, но и везде, по всей России; делалось это с ведома властей, а иногда и по прямому их разрешению. Люди должностные, которые об этом здесь показывали, не отвергают подобного обстоятельства, но говорят уклончиво. Что сказали бы те же лица, если бы их спрашивали не под угрозой, как здесь, а на предварительном следствии, как начальство, лишь для разъяснения неопределенного предмета. Я думаю, что они говорили бы и свободнее и откровеннее. Полагаю, что в руках прокурора были все средства разъяснить вопрос о вкладных билетах иным путем, чем он был разъяснен, разъяснить путем законодательным, но не давать повода подсудимому говорить теперь, что его обвиняют в том, что все делали, что делалось заведомо со стороны лиц должностных, и ставить ему не только в вину, но и в преступление, что не только терпелось, но в иных случаях и прямо разрешалось правительством. Вот все, что я желал сказать относительно вкладных билетов вообще.

Но затем, ведь князя Оболенского винят и в том, что он реализовал эти вкладные билеты. Но об этом поговорим после. Надо вспомнить сначала, как князь Оболенский получал эти вкладные билеты. В 1874 году Кронштадтский банк сделался предметом нашествия компании дельцов, взявших банк под свое покровительство; первым их действием было то, что они взяли из него все наличные деньги, которые находились в кассе банка; одни взяли их для себя, другие для других — словом сказать, в период с 1874 до 1876 гг., касса банка была вполне опустошена по отношению наличных денег. До 1876 же года князь Оболенский не имел никакого знакомства ни с Кронштадтским банком, ни, в частности, с компанией его заправителей. Во главе банка стоял Шеньян, человек, который вырос, так сказать, с малых лет на бирже, в делах биржевых, занимался ими, понимал торговлю до тонкости, но занимался не столько правильной, спокойной торговлей, сколько рискованными спекулятивными делами. Шеньян, по словам слышанных нами свидетелей, получил в наследство от отца долг в 100 тысяч рублей и экспедиторскую контору. С долгом постоянно продолжал свою деятельность. Экспедиторство давало 10—15 тысяч в год. Но другие дела его шли несчастливо, и дефицит скоро был около 300 тысяч рублей. Он потерял на Шиерере, на Эрбере и других; потерял на Боровичской железной дороге, на военном комиссионерстве. И при этом тратил на себя, по словам его личного секретаря Абеля, не менее 25 тысяч рублей в год. Таково было положение Шеньяна в 1876 году, когда он познакомился с князем Оболенским. С другой стороны, возьмите: кто такой был князь Оболенский? Князь Оболенский — дворянин Тульской губернии, богатый человек, получивший богатство по наследству, служивший успешно, дослужившийся в тридцать четыре года до статского советника, шталмейстера, от рождения окруженный всеми благами жизни, и вообще человек, скорее способный проживать деньги, чем наживать их. Князя здесь желают представить каким-то отчаянным спекулянтом. Это неверно. До 1875 года он ни с кем никаких дел не имел. Первое его дело, которое втянуло его вообще в не свойственную ему деловую сферу, было дело постройки Ряжско-Вяземской железной дороги. Он желал, чтобы эта дорога прошла через его имение. Вот что вызвало князя Оболенского к этому делу и сделало его подрядчиком.