Другой обвинитель, Саблин, высказывает, что к отзывам, данным на суде об обвиняемых, следует относиться очень осторожно. Так, свидетель Свечин говорил, что адрес тульского дворянства, например, писался не для суда, а для князя Оболенского в тяжелую минуту его испытаний, а также и для его семейства с целью оказать ему нравственную поддержку. Что же касается до виновности князя Оболенского, то свидетель Свечин заявил, что о ней он не имеет никакого понятия. Находя все отзывы, которые давались о подсудимых, за исключением одного лишь Емельянова, совершенно излишними, потому что никто не спорит против хорошего их прошлого, обвинитель занялся разборкой вопроса об операции со вкладными билетами и, установив виновность Суздальцева по 4 пункту обвинительного акта, перешел к рассмотрению и проверке доказательств, касающихся участия в настоящем деле князя Оболенского. Он говорил на суде: «Не относитесь ко мне так, как вы отнеслись бы ко всякому другому, который занимается такими же делами, как я. Не относитесь ко мне, как к интендантскому подрядчику, а смотрите на меня, как на патриота». Надо припомнить письмо князя Оболенского к Шеньяну, где он пишет: «Узнайте мне секретные цены, так как я хочу взять подряд». Когда этот факт был обнаружен, князь заявил довольно развязно: «Да, я узнавал секретную цену, но это моя гордость, моя честь. Тем, что я узнал секретную цену, я сохранил России 300—400 тысяч рублей». Что это не так, доказывает письмо князя Оболенского, в котором он предлагает следить за сестрорецким делом и говорит, что Крылов «предлагает взять за ружье 18 рублей, а нам оно будет стоить 12 рублей. Это по секрету». Почему патриотично узнавать чужие цены и скрывать свои? Если бы действительно это было сделано с целью патриотической, то не бери барышей, ставь ружье за двенадцать рублей, а князь Оболенский берет за ружье 18 рублей, наживая 50 процентов. Странный «патриотизм». Наряду с таким сохранением отечеству нескольких сот тысяч рублей князь Оболенский говорит: «Я такие ставил сухари, что ни один золотник не был забракован; все было принято». Может быть, сухари были хорошие, но в деле есть указания и на другие причины, почему они были приняты. Князь Оболенский пишет: «Возьмите от меня майора Ковалева. Стал очень требователен; эти требования дороги». Оболенский объяснил, что Ковалев был больной человек и требовал для себя коляску. На смену Ковалеву появляется прекрасный майор Шевелев, который оказывается настолько хорошим, что князь нашел его достойным быть представленным в следующий чин, а потому и пишет фридрихсгамскому купцу Шеньяну, чтобы произвели в следующий чин русского офицера. Картина действительно патриотична и очень хороша. Невольно скажешь себе: да, это интендантский подряд со всеми его специфическими особенностями. Далее князь Оболенский говорит, что, ставя сухари, он заботился о пользе для армии, а не о выгоде для себя. Положим, так, но князь Оболенский тут же пишет: «В Варшаву ставить нельзя, во-первых, потому что провоз дорог, а во-вторых, таких сухарей, как там требуют, мы и в глаза не видели. Там сухари чуть ли не пшеничные». Из этих фактов видно, что князь Оболенский напрасно создал себе пьедестал патриотизма. Это не патриотизм, а простая нажива во имя своих личных выгод. Помимо того, Оболенский в это время и не мог из патриотизма делать пожертвования, потому что у него не осталось почти ничего или очень мало. В этом отношении свидетели указали, что у него раньше было большое недвижимое имение, но что они не знают, было ли оно заложено или нет; свидетель Ламанский показал, что в 1876 г. князь Оболенский взял 60 тысяч рублей из Государственного банка под вторую закладную на свое имение. Были и такие свидетели, которые удостоверили, что у Оболенского во время сухарной операции было 500 тысяч рублей собственного долга. С таким ценным имуществом делать пожертвования и заботиться о благе отечества едва ли возможно, тут была простая забота о себе, доказательством чего служит то, что князь Оболенский купил себе дачу на южном берегу Крыма, живет на ней по-барски и хотя чужими деньгами, но расплачивается широко. Из показания Зарина между прочим видно, что когда он, возмущенный теми грабежами, которые будто бы совершались в имении князя Оболенского, указал ему, что с него берут за провоз в пять раз больше действительной стоимости, что ставят ему на счет ночную смену в 400 человек, тогда как такой смены не было, то князь будто бы сказал: «Это вздор, пустяки». Он также указывал на суде, что Шеньян за его счет получал много денег и не отдавал ему ничего. Затем, кроме Шеньяна, виновником своего разорения князь Оболенский называл Вейденгаммера, и, благодаря тому, что свидетель этот не явился на суд, не было того бранного слова, которое не было бы адресовано по адресу Вейденгаммера: о нем говорилось, что он украл векселей на 180 тысяч рублей, продал три дома князя и денег не возвратил, построил себе дом в 800 тысяч рублей и предъявил к взысканию украденные векселя. Подобные обвинения чересчур смелы, несправедливы, и если бы они предъявлялись к князю Оболенскому, то каким бы благородным негодованием возгорелась против них его защита, между тем сказать в присутствии всех, что Вейденгаммер обокрал князя Оболенского, является вполне возможным. Кроме того, говорилось, что Вейденгаммер, запасшись домом, перевел его на имя жены. Я не знаю, что тут дурного. Впрочем, этот вопрос близко знаком князю Оболенскому, и он скажет, насколько дурно, насколько нехорошо переводить дома при несостоятельности на имя родственников, на имя близких. Далее князь Оболенский говорит, что Вейденгаммер предъявил на него к взысканию векселя на 180 тысяч рублей, доказательств чему, однако же, не представил. Но допустим, что у Вейденгаммера есть векселя на князя Оболенского на 180 тысяч рублей, но что они стоят, ввиду несостоятельности князя Оболенского на 5 миллионов 300 тысяч рублей, когда у него в конкурсе имущества всего-навсего на 64 тысячи рублей, да еще неизвестно, во что обойдется содержание самого конкурса. Таким образом, долги превышают в сто раз имущество князя Оболенского, а кредиторы, пожалуй, не получат и одной копейки на рубль.

Разобрав все дурные отзывы князя Оболенского и свидетеля Зарина относительно Вейденгаммера, обвинитель спрашивает, зачем же князь Оболенский верил Вейденгаммеру, растратчику, мошеннику, поджигателю, по его словам? Для чего держал он этого человека? Вероятно, для того, чтобы оправдаться в совершенном им самим далеко не красивом деянии. Чтобы ярче обрисовать отношения князя Оболенского к чужому имуществу, прокурор припомнил историю с риго-тукумскими акциями, которые Шапиро дал Шеньяну, а Шеньян передал для залога князю Оболенскому. Этот последний признает, что принял их для залога. Спрашивается: куда же они теперь девались? Оказывается, что они были заложены за 48 тысяч и употреблены на дело князя Оболенского без согласия Шеньяна и Шапиро. Вот уже здесь прямая растрата и, кроме того, еще и ложь. Акции были отправлены к князю Оболенскому и заложены через неделю, а когда затем князь приехал в Петербург и Шапиро спрашивает, где акции, то князь отвечает: «У меня, в Туле нельзя было заложить». Прошло долгое время; в сентябре они встречаются и Шапиро снова спрашивает, где акции. «Заложены и деньги отданы Шеньяну»,— утверждает князь Оболенский. Шеньян же говорит, что он этих денег не получал. Это картина лжи, картина растраты самой бесчестной.

Следует наряду с этим фактом припомнить адрес тульского дворянства. Можно быть уверенным, что если бы тульские дворяне были здесь и узнали бы историю с этими акциями, то они схватились бы за перья и ни одной их фамилии не осталось бы под адресом. За что в такое невозможное положение поставлены тульские дворяне пред всем обществом? За свое сочувствие, за то, что тульские дворяне мягко отнеслись к князю Оболенскому, хотели поддержать его не для суда, а для семьи, и вот за это сочувствие как над ними жестоко посмеялись! Как затоптали их безжалостно в грязь!

Затем прокурор перешел к рассмотрению операции князя Оболенского с Кронштадтским банком. Кн. Оболенский говорит, что он прямых отношений с банком не имел, а имел дела с Шеньяном. Но это неверно: князя Оболенского видели в конторе банка пишущим векселя, а стало быть, они писались не для Шеньяна, а для Кронштадтского банка. На суде читалось много телеграмм, адресованных князем Оболенским не к Шеньяну, а к директору Кронштадтского банка Лангвагену; кроме того, в деле имеются собственноручные расписки князя в получении от Кронштадтского банка вкладных билетов. В телеграммах он называет вкладные билеты «наши», говорит, что «лучше своими средствами обойтись», пишет: «Пришлите “зеленых” или “морских”». Интересен этот термин «морских», «зеленых»! Есть ли это разговор людей, ведущих открытую операцию, или же это разговор людей, нацеливавшихся на чужое имущество? Последнее будет вернее: подходит к этому разговору. Для чего требовал князь Оболенский «зеленых» или «морских» в громадных суммах — для залога или для реализации? Конечно, для нее. Из дела видно, что их реализировали Бируля, Пергамент, Миллер, Шорин и сам князь Оболенский, который в письме своем между прочим пишет: «Помещаю их, где только могу. Голова кругом идет, заболел». Бедный труженик! В чем же заключается его труд? В реализации подложных вкладных билетов. Реализировать их в одном городе было нельзя и, кроме того, нужно было сделать так, чтобы не было известно, что реализация идет от князя Оболенского, между тем суммы под них требовались громадные: в 300 тысяч, 100 тысяч и 80 тысяч рублей; менее 60 тысяч рублей нет ни одного требования. В одном из следующих писем, особенно интересном в этом отношении, князь Оболенский пишет: «Пришлите зеленых на 100—200 тысяч рублей; нет больше, пришлите сколько можете». При такого рода требованиях какое основание могло быть к обеспечению, когда он сам не знает, чего просит: не то 100, не то 200, не то больше! В другом письме он говорит: «Зеленые требуют отовсюду для выкупа. Из Орла особенно сильно требуют. Боюсь, голова кругом идет». Если бы князь Оболенский знал наличность билетов в банке, то чего же было ему бояться? Почему кругом идет голова? Потому, что князю нечем выкупить. Говорят, князь Оболенский богатый человек, имеет кредит до 10 миллионов, но зачем он обращается к Кронштадтскому банку? Ведь Кронштадтский банк поступал с ним очень нехорошо, давал такие билеты, которые он реализировал за 20 коп. Зачем такие убытки теперь, когда есть кредит на 10 миллионов?

По мнению обвинителя, князь Оболенский знал о подложности вкладных билетов, и это является по делу доказанным. Есть телеграммы, в которых Пергамент и сам князь Оболенский просят Лангвагена удостоверить действительность билетов; но зачем удостоверять, если билеты действительные? Ведь значит, что в сознании князя Оболенского они были недействительными, если уж он просил удостоверения. Что князь Оболенский знал всю преступность того, что он совершает, это удостоверяется и тем обстоятельством, что брал всю эту массу вкладных билетов не на векселя, которые выдавались только вначале; под конец он затрудняется в этом, и когда случилось крушение банка, то оказалось, что билетов выдано на 2 миллиона рублей за счет Оболенского и Шеньяна, а векселей князя Оболенского было только на 130 тысяч рублей. Если эти векселя относились к вкладным билетам на 2 миллиона, то это была такая капля в море, о которой и говорить нечего. Все билеты банка были, безусловно, безденежные, и князем Оболенским было получено их на 2 миллиона 500 тысяч, из коих полтора миллиона он возвратил. Куда же девался остальной миллион? На сухарную операцию? Но вся сухарная операция была на 300 тысяч пудов по два с полтиной, куда же взято вкладных билетов на 2 миллиона рублей? Кроме того, по делу видно, что интендантство, со своей стороны, не задерживало платежа денег, а свидетели удостоверили, что от сухарной операции убытка не было. Куда, таким образом, девались полтора миллиона, сказать трудно; вернее, что они пошли на пользу князя Оболенского, что подтверждается и следствием, выяснившим, что целая масса вкладных билетов записана на личный счет князя Оболенского. «Я порадовался тогда за судьбу князя Оболенского,— иронизировал Саблин.— Он несостоятельный на 5 миллионов рублей, но все-таки с голоду не помрет; у него есть родственники, которые поддержат его в тяжелую минуту». Что князь Оболенский знал, что делает, это видно из того счета, который был открыт по сухарной операции. Сначала появился счёт Оболенского, а потом в книге значится надпись: «Перевести со счета кн. Оболенского на счет Шеньяна, так как князь Оболенский непосредственных отношений с Кронштадтским банком не имеет». Эта фраза является подозрительной. Что же это такое в самом деле — князя Оболенского ни о чем не спрашивают, а он уж заявляет, что с Кронштадтским банком никаких отношений не имеет. Это такой факт, который красноречиво говорит, считал ли князь Оболенский свои отношения к Кронштадтскому банку такими, которые могут быть открыты, или такими, которые следует скрывать; что князь Оболенский знал преступность того, что совершает, видно также из другого его письма, где он пишет: «Обещаюсь вам все делать без огласки». Оболенский на суде говорит, что он действовал согласно параграфу 46 Устава банка, но объяснение это не выдерживает критики, потому что если билеты были настоящие, то зачем их продавать из-под полы? Заслуживает внимания и то, что когда князь Оболенский узнал о крушении банка и о том, что все правление его арестовано, то он, по показанию свидетелей, сильно волновался и даже хотел стреляться, и от него должны были отобрать револьвер. Ведь если деяния честны, хороши, то зачем прибегать к таким мерам, как расставание с жизнью, когда ничего дурного за тобой не было, когда жизни твоей не грозила уголовная кара. Это тревожное состояние князя Оболенского указывает, что он знал, чувствовал, что им тоже совершен ряд преступлений по Кронштадтскому банку. Нужно припомнить и то обстоятельство, что когда Шеньян был арестован, то князь Оболенский послал к нему Вейденгаммера и Стародубского просить, не примет ли он всю вину на себя; но какую же вину Шеньян будет принимать на себя, если за кн. Оболенским никакой вины нет? Князь Оболенский говорит, что он никогда об этом не просил, что он с Кронштадтским банком отношений непосредственных не имел, а имел дело с Шеньяном. Пускай же Шеньян скажет, что он к Кронштадтскому банку не подпускал князя Оболенского, что вкладные билеты брал для себя и потом передавал князю, тогда князь Оболенский выйдет чист. Вот смысл его предложения, но Шеньян не согласился и сказал, что если вместе дела делали, вместе и отвечать будем. Свидетельница Пергамент говорит, что князь долго ходил и около нее, прося скрыть истину и сказать, что он отношений с банком никаких не имел, а это показывает, что князь сознавал всю преступность, всю неприглядность своих поступков.

Речь свою Саблин закончил следующими словами: «Выяснивши, таким образом, настоящее положение дела и указав вам, господа присяжные, какое участие принимали Суздальцев и князь Оболенский в Кронштадтском банке, я позволю себе указать на то, что, собственно говоря, по положению вещей другого и быть никогда не могло. Раз мы видим преступное сочетание банковских современных дельцов с железнодорожниками и интендантами, то понятно, что в банке не могло более остаться ничего, кроме 502 рублей и двух билетов внутреннего займа. Выяснивши все, что сделали подсудимые, я считал бы мою задачу не оконченной, если бы не указал на те тяжелые последствия от этих преступных действий, которые произошли после крушения Кронштадтского банка; многие лица потерпели, и в том числе многие банки, но, слава Богу, ни один из них не рушился. Но не судьба банков занимает меня, в особенности не судьба Александрийско-Тульского банка, который соединился с князем Оболенским в лице присяжного поверенного Стахурского; меня интересует судьба тех людей, которые действительно пострадали, тех вкладчиков, которые несли в банк свои сбережения. Кто они были? Банковские дельцы, железнодорожники? Да, быть может, железнодорожники, только строители не вроде И. И. Суздальцева, а может быть, из тех, которые прибегали на Дворцовую площадь бунтовать, что им жалованья не платят. Кто это, интендантские подрядчики? Нет, это люди, которые, может быть, куска хлеба не доедали, чтобы сберечь себе на старость сумму, достаточную для воспитания детей, чтоб сделать из них граждан, которые приносили бы пользу отечеству, но пользу такую, о которой не слыхали ни патриоты банков, ни железнодорожники. Их судьба меня интересует, и я прошу и вас обратить на нее свое внимание. Но, кроме того, я позволю указать на самих подсудимых. Мне кажется, опасно сказать о подсудимых, что они расхитили Кронштадтский банк на законном основании. Если сказать им это, то к ним присоединятся десятки других лиц и к прежним стремлениям прибавится еще уверенность безнаказанности, развязности, смелости прибавится, и если теперь потерпевших считаются сотни, тогда будут считаться тысячи».

Гражданские истцы говорили немного. Из них Семкин коснулся лишь общих мест учреждения Кронштадтского банка, его деятельности и той мрачной картины толпы народа, собравшейся у лопнувшего банка, которая рекой проливала слезы отчаяния, как за себя, так и за сирот, сбережения которых пропали безвозвратно.

Присяжный поверенный Белецкий, председатель конкурса по делам о несостоятельности банка, разделяет подсудимых на две категории: на главных и второстепенных виновников, и к числу первых всецело относит трех лиц: Шеньяна, князя Оболенского и Суздальцева. Рассматривая действия каждого из них в отдельности, он заявил, что Шеньян, входя в дело с большими надеждами, брал деньги, имея в виду возвратить их, но вышло совсем иначе. Потеряв на военном комиссионерстве 40 тысяч рублей, он хотел вернуть их на операции с Боровичской железной дорогой, но здесь был поставлен Суздальцевым в безвыходное положение и ради сделанных уже потерь втянулся в дальнейшую растрату — Суздальцев вовлек Кронштадтский банк в невыгодную и убыточную операцию. Вкладных билетов за Суздальцевым оказалось на 400 тысяч рублей, выданных безденежно, и вот ввиду того, что «путем гражданского суда мы, может быть, и не добьемся желательного для нас решения, мы и явились сюда для опорочения этих вкладных билетов на суде уголовном». Покончив с этим вопросом в смысле безусловной доказанности фиктивной выдачи билетов, Белецкий перешел к сухарным подрядам, относительно которых доказывал то же самое. При этом он заметил, что князь Оболенский добивался возврата своих векселей, под обеспечение которых получал вкладные билеты, коих он представил на 1 миллион 460 тысяч рублей, но конкурс отказал в этом в интересах действительных кредиторов. Князь Оболенский, не получивши кредита в Туле, ввел в сухарное дело Шеньяна, положение которого было весьма печальное; ему нужно было поддержать дело во что бы то ни стало, он действовал под угрозами князя Оболенского, засыпавшего его массой телеграмм с приказанием новой высылки вкладных билетов, так что весь подряд был вынесен на плечах Шеньяна, «т. е. Кронштадтского банка». В заключение Белецкий отказался от гражданского иска как по отношению к Емельянову, так и к барону Фитингофу, который заплатил все до копейки.

Речь присяжного поверенного Шнеура, который несколько раз был останавливаем председателем, явилась полным противоречием высказанному Белецким, который, по его словам, является представителем только избранных конкурсом кредиторов. Шнеур поставлен в совершенно иное положение, так как конкурс признал, что кредиторы на 2 миллиона 500 тысяч рублей вкладных билетов, представителем которых является говорящий оратор, являются фиктивными и не имеют права на удовлетворение их конкурсной массы, а должны убытки свои искать с тех, которые им продали вкладные билеты. Оспаривая это положение, Шнеур высказал, что признание билетов подложными не соответствует действительности. Эксперты и многие из свидетелей, вызванных в суд, высказали, что выпуск вкладных билетов возможен при условии, если бы дела банка находились в блестящем положении, если бы у него сохранился основной капитал, гарантирующий означенный выпуск. Преступность заключается не в том, что банк выпускал свои вкладные билеты без всякого обеспечения, а в том, что банк зарвался, что он, не имея денег вообще, выпустил массу вкладных билетов, не имея права брать даже векселя в обеспечение их, так как он, на основании Устава, обязан был в это время ликвидировать свои дела. По мнению Шнеура, преступность банка вытекает из растраты основного капитала, из опубликования подложно составленных отчетов и из принятия участия в таких делах, которые не были разрешены банку его Уставом. Вот почему присяжные заседатели на вопрос о подложности вкладных билетов должны дать отрицательный ответ, так как, по заявлению экспертов и свидетелей, здесь преступления подлога нет. Затем, ввиду того, что председатель не дал возможности развить его мысль в дальнейших объяснениях, Шнеур просил занести это обстоятельство в протокол судебного заседания.