В полюдье князь объезжал княжьи деревни. В землях, какими он наделил бояр, дань собирал сам боярин. Князь жаловал боярина, а тот служил ему. Чем большим почётом пользовался у князя боярин, тем больше его владения...

Ночью князь Андрей, улёгшись на лавке в протопленной избе, вдруг принялся размышлять о превратностях судьбы. Господь сотворил его князем и наделил правом повелевать людьми. Но Бог послал на Русь неисчислимое татарское воинство, и великий хан стоит над ним, князем Андреем. Русские князья — смерды хана Тохты. Воистину, правдивы слова Святого Писания: «Несть власти, аще не от Бога...»

В январе-сечене, аккурат перед Крещением, великий князь воротился во Владимир с полюдья. По скрипучему, накатанному снегу санки проскочили Золотые ворота каменного Детинца, а следом втянулся в город гружёный обоз. Шумными, радостными криками люд приветствовал гридней.

В урожайные годы Крещение на Руси весёлое: в прорубях, на реках крестили воду, и отчаянные головы принимали ледяную купель...

С ночи зазвонили колокола в бревенчатом храме Успения, что в Московском Кремле. Ему откликнулись другие церкви, созывая народ к ранней заутрене. И потянулся в храмы люд.

В Успенском соборе службу правил епископ Исидор. В тесном храме полно народа, горят свечи и красиво поёт хор. Душно, хоть и створы дверей распахнуты. Помолился Олекса, выбрался на свежий воздух, нищие на паперти теснятся. Звёзды гасли, скоро заутреня закончится и народ повалит на лёд, где уже ждёт его Иордань [101] .

Любил Олекса поглазеть, как из толпы выберется какой-нибудь молодец, разоблачится и в чём мать родила ухнет в ледяную воду, и едва выберется из проруби, его тут же закутают в тулуп, поднесут кубок медовухи и под хохот и прибаутки тащат в натопленную баню, что стоит у берега реки...

На Москве морозный рассвет и сизые дымы. Поднималось красное солнце, заискрилось на льду. Запрудил народ реку от спуска с торга до Балчуга.

Огляделся Олекса — не видать Дарьи, верно, не стала Марьюшку холодить.

У самой проруби парни один другого подзадоривали. Князь Даниил с сыном Иваном подошли. Княжич Иван Даниилович Олексу окликнул:

— Ужли побоишься, Олекса?

Гридин на княжича покосился, а тот усмешку в едва пробившемся пушке бородки придержал. Задело Олексу, шубу и кафтан долой, сапоги и порты стянул, босой по льду, ноги обожгло, подскочил к проруби — ив воду. Дух перехватило, тело сковало. Вымахнул. Выбрался на лёд, а ему князь Даниил чашу с вином протянул, княжич Иван шубу на плечи набросил.

— Молодец, гридин, — говорит князь Даниил...

Разлёгся Олекса в бане на полке, разомлел от пара, а отрок из гридней его веником берёзовым похлестал. Жарко сделалось Олексе, впору второй раз купель принимать...

Дома Олексу обед дожидается, щи с огня наваристые, с лодыжкой, ребра кабаньи жареные да пироги с грибами и кашей. Блаженствует Олекса, до чего же приятственно жить на свете, коли, ко всему, посреди горницы зыбка подвешена...

Посреди просторного великокняжеского двора со множеством хозяйственных строений стоял князь Андрей и из-под кустистых бровей следил, как холопы снимали с саней мешки с зерном, кули с мороженым мясом, вяленой рыбой, всякую солонину, кадки с мёдом, и всё это исчезало в клетях, погребах, медовушах, поварне. Всего в обилии, но впору хватило бы до будущего полюдья: дружину корми, челядь многочисленную, а то ненароком и гости незваные нагрянут — ублажай. А для них князь Андрей столы накрывал щедро, особенно коли царевич либо мурза знатный пожалует, от кого судьба великого князя зависит.

Люд его корил, он-де к татарам льнёт, а кого ему за опору держать, не князей же удельных? Эвон как Фёдор Ростиславич и Константин Борисович — всего единожды позвал их на Переяславль, и то они к нему задом обернулись. Кто из них за князя Андрея слово доброе хану замолвил? Не жди. При случае ещё и лягнут, как оболгал его племянник Юрий. Тот княжеской власти ещё не испытал, однако по наущению Даниила ужалил и яд змеиный выпустил. Не с его ли злопыхательства хан Тохта сказал:

— Я оставил Переяславль за Москвой, но ты нарушил мою волю, конязь Андрей, пошёл войной на московского конязя.

От тех грозных слов он, князь Андрей, едва памяти не лишился. Только и пролепетал:

— Великий хан, я часть удела Переяславского требовал, мне по праву принадлежащего.

Тохта брови насупил:

— Те, конязь, только то и принадлежит, чем я тебя наделил. И не своевольствуй!..

Приковылял, припадая на больную ногу, тиун. Молчал, смотрел, как сноровисто холопы бегают с поклажей. Великий князь повернулся к тиуну:

— Дань нищую привёз Елистрат из полюдья!

Простуженный в дороге тиун ответил, кланяясь:

— Обеднели деревни за Клязьмой.

— Так ли, Елистрат? Мыслю, уж не смерды ли разжалобили тебя? Жалеешь мужика, а он от князя ворует. Постояли бы на правёже, поумнели.

— Разорили ордынцы тот край. Шайки татарские на деревни наскакивали. Страдает люд, княже. Истощены мужики, а им хлеб ростить.

— Мыслишь, поверю? — спросил насмешливо. — Нет, Елистрат, будущей зимой сам по тем землям в полюдье отправлюсь.

У саней холоп замешкался, поскользнулся, мешок уронил, и зерно просыпалось на снег.