Шрифт:
Густая спутанная борода, буйные растрёпанные волосы, в которых торчали ржаные остюки, и пронизывающие горящие глаза под низкими лохматыми бровями придавали ему схожесть с домовым или лешим, а то и водяным…
Ждану стало жутко.
– Ты кто будешь?
Тот глухо закашлялся, затрясся всем телом, а отдышавшись, ответил:
– Кто я?.. Смерд есмь княжой… Будило… Коваль из Путивска… Что над Десной… Слыхал?
– Слыхал… За что же тебя сюда бросили?
– Хе-хе! За что… За веру нашу праотцову… За то, что поклонялся не Богу-Отцу, Богу-Сыну и Богу-Духу Святому, а солнцу и небу, ветру и грому, рощам и лесам, водам и пущам. За то ещё, что не давал десятины попу на церковь, а тайно носил требу в лес или в поле нашим богам и там поклонялся им и молился… Кто-то, оказалось, подглядел и донёс попу Маркелу. А тот, возымев на меня зло, донёс епископу Савватию. А Савватий, гречин хитрый и коварный, приказал черноризцам схватить меня, забить в кандалы и бросить к княжой поруб…
– Князю Игорю ведомо про это?
– Тут целую зиму просидел, но князя ни разу не видал.
– Так надо обратиться к нему!
– Обра-а-титься!.. Скажешь такое! К кому обратиться? К этим стенам? Иль, думаешь, стоит слово сказать, как тут же откроют пред тобою дверь, возьмут под белы руки и отведут прямёхонько к самому князю в хоромы?.. Нет, братец, князь видать, заодно с епископом. А тот гречин не одного из внуков Даждьбога сгноил в яме или сжёг на костре… И меня ведь такая доля ждёт…
– А бежать отсюда…
– Бе-е-жать!.. Я не раз каждое звено цепи ощупал - не перервать, не перетереть о камень! Не такими коваля она кована… Каждую щёлочку в стенах осмотрел - не расколупаешь, не пролезешь… Хоть головой о стену бейся - ничего не придумаешь!
– Что же делать?
Верить! Верить нашим богам стародавним!.. Они помогут!.. Всему на свете рано или поздно наступает конец - и зиме, и лету, и жизни, и славе, и богатству, и страданиям. Вот и нашей с тобой беде тоже будет когда-то край! Ударит Перун молнией в княжой хором, испепелит его - и мы выйдем из этого проклятого подземелья под ясные лучи солнца… Станем вольными людьми… А не ударит Перун - налетит черным смерчем Стрибог, закрутит, завертит над Игоревым градом, разрушит хоромы, разметёт валы, и мы тоже выйдем отсюда к живым людям… А не выйдем, тогда Марена приголубит нас своею могучей рукой, и заснём мы на веки вечные, а души наши переселятся в других людей, а может в зверей или в зелёные деревья…
– Значит, конец нашего заточения может оказаться разный…
– Конечно разный… Но страдания наши окончатся… Так что верь, и у тебя на сердце станет легче. А слезами горю не поможешь.
Будило зазвенел цепью, подошёл, обнял Ждана за плечи. Юноше стало от его крепких объятий теплее, в горле не стало горько-солоноватого комка, а на душе действительно посветлело, будто в мрачное подземелье вдруг заглянул солнечный лучик надежды… Общее горе было поделено пополам, и он почувствовал, что с его плеч будто снята часть тяжести.
Любава металась в горячке на широкой деревянной кровати в просторной хоромине боярина Славуты. Ей казалось, что из тёмных углов, куда не доходил свет от лампадки и свечек, вылетают, как черные вороны, призрачные чудовища с огромными клювами и когтистыми лапами. Они неистово набрасываются на неё, хватают за руки, ноги, за косы и тащат куда-то в страшные провалы. Дышала тяжело, прерывисто. Лицо её побледнело, осунулось, губы запеклись, а в прекрасных черных глазах затаилась смертельная тоска.
Возле неё сидели трое: Славута, его кухарка и Самуил. Все были сумрачны, встревожены. Когда рана начала заживать, девушку постигло новое лихо. Вдруг запылала горячка внутри груди, её жгло как огнём, жар охватил всю, и горит она в нём вот уже который день. А этой ночью ей стало совсем плохо: начала задыхаться, метаться на кровати, не находя себе места. Запёкшиеся губы непрерывно шептали:
– Жданко, пить! Жданко, где же ты? Пить, пить!..
Мальчик слуга внёс горячее питье, и Текла напоила девушку из чашки отваром липового цвета, малины и ромашки. Славута натёр салом грудь и спину, приложил припарки из квасного житного теста, замешанного на горчице, мёде, рапсовом масле и настоях каких-то, только ему известных кореньев и трав. Самуил непрерывно менял на её лбу тонкий рушник, смачивая его в холодной воде, и тот рушник мгновенно высыхал, становился тёплым, даже горячим.
Закутав девушку шерстяным одеялом, Славута вымыл в тазике руки, отошёл в дальний угол хоромины и устало опустился на скамью. Самуил присел рядом с ним.
– Ну, что?
– спросил одними губами.
– Плохо, - вздохнул боярин.
– Если до утра не полегчает, то нужно звать попа… Бедная дивчина! Такая молодая, красивая…
Славута провёл ладонью по глазам, словно согнал с них невидимые слезы. Ему и вправду было жаль эту молодую жизнь, что не успев расцвести, вот-вот могла угаснуть.
Сколько помнил себя, он всегда остро ощущал чужую боль и чужое горе. Когда был приставлен князем Всеволодом к княжичу Святославу, то вскоре привязался к нему, полюбил, как младшего брата, и его неприятности, обиды, болезни и неудачи воспринимал, как свои собственные. Когда, бывало, княжича за шалости наказывали ремнём, он подставлял под ремень свою руку или принимал вину на себя. А если на конюшне лупцевали за провинность холопа, то тоже кидался на его защиту, хотя за это часто перепадало и ему.