Шрифт:
— Друг мой, потерпи еще…
— Хватит! — встал Пронин. — Немедленно объявлю розыск. А тебя, Николай, прошу больше…
Он не договорил: внизу, в столовой, залаяла Пальма. Воркун бросился к лестнице. Николай Николаевич проводил его взглядом и, продолжая сидеть на диване, прислушался. Он услышал веселый голос Груни:
— Вы куда, профессор? Не спешите!
Дружный хохот заглушил голос Оношко…
Толстяк застегивал пальто на дворе. Он не мог оставаться в обществе вора: от Ерша всего можно ждать. Но была еще одна причина бегства: давний спор с Калугиным закончился явно не в пользу петроградского криминалиста.
Не ждал такого сюрприза и председатель чека. Он не поверил Воркуну, заглянул вниз, увидел рыжебородого мужчину с забинтованными руками и, точно рак, попятился назад по лестнице на «голубятню».
— Кто поймал его? — спросил он Ивана.
Тот улыбнулся:
— Никто. Сам пришел с Груней. — Щелкнул пальцем по шее: — У Тамары Александровны есть немного спирта…
— Это еще что?! — возмутился Пронин и вдруг, прижимая руки к животу, осторожно опустился на диван: — Грелку…
Николай Николаевич положил подушку под голову больного, а Воркун послал Тамару Александровну за грелкой.
Внизу кто-то завел граммофон — запел Шаляпин. Калугин закрыл дверь «голубятни» и спустился в столовую. Он заметил удивленно-пристальный взгляд Анархиста. Председатель укома впервые встретился с Ершом и не мог понять, почему тот пялит на него глаза.
Возможно, Леша рассказал Жгловскому о своем новом учителе. Внешне Калугин совершенно не походил на уездного руководителя — обычно первое знакомство не обходится без удивления. Николай Николаевич приветливо кивнул Анархисту и сел за стол:
— Кто еще не пил чаю, друзья мои?
— Мы с «президентом»! — радостно отозвался Леша и жестом пригласил Жгловского: — Согреться горяченьким…
— А мы что, не русские люди, елки зеленые!
К чести старого мастера, он, в отличие от Пронина и Оношко, мужественно признал свою ошибку: обнял племянника…
— Ёк-королек, промахнулся твой дядя!
Заглох граммофон. Из флигеля Воркун принес флакон спирта, вылил его в графин с наливкой и подсел к необычному гостю:
— Ну, Георгий Осипович, кто старое помянет, тому глаз вон! Тебе, брат, штрафную…
Жгловский немного помягчел, расправил плечи, положил забинтованные руки на стол:
— Мне стакан удобней…
К столу подошли Груня, Люба и Сеня. Калугин решил отвлечь внимание молодежи на себя, чтобы дать возможность инвалиду спокойно выпить вино. Он вынул из кармана толстовки листок:
— Друзья мои, к нам прибывает новая партия сентябрят [16] . Неплохо встретить концертом…
— Отлично-чудненько! — зажегся Сеня и стал перечислять, указывая пальцем: — Ланская… пение! Орлова… пляска! Добротина… соло на мандолине! Селезнев… мелодекламация! Воркун… вариации на гармони! Смыслов… цирковой номер с мячом!..
16
Сентябрятами называли ребят из голодного Поволжья, которые первый раз прибыли в Руссу в сентябре 1921 года.
— Голубчик, что это за номер? — Калугин обратился к Леше. — Нуте?
Вратарь не успел шевельнуть губами. Раздался звон. Из рук Жгловского выпал стакан. Ерш обвел глазами присутствующих:
— Есть тут чекисты?
— Есть-имеются, — отозвался Селезнев.
— Полундра! Рысь тут! — Ерш забинтованной рукой, как пикой, нацелился на лысого в толстовке и простых очках: — Вот он, гад!
Никто не ожидал такой выходки. То ли вино ударило Ершу в голову, то ли он нарочно явился учинить скандал в коммуне? Мастер Смыслов сжал кулаки:
— Ёк-королек, ты что, рыжий, очумел?
Вскинув голову, Ерш заскрипел зубами:
— А вы что, ослепли, черт вас дери?!
Назревал скандал, который мог обозлить Жгловского.
А Иван Матвеевич стремился расположить Анархиста к откровенной беседе. Калугин спешно спрятал листок в карман:
— Голубчик, вы обознались, поверьте мне..
— Тебе поверить, курва?! — вскипел Ерш. — Нашел дурака! Отвечай, гнида, ты приходил ко мне?
— Куда, батенька?
— На перевоз?
— В каком часу?
— Поздно вечером. Ты подошел ко мне в саду…
— И вы в темноте рассмотрели меня?
— Я осветил тебя! Вот эти очки, бородка, — указал Ерш. — И твоя манера подсыпать: «Голубчик, батенька, друг мой. Нуте?»
Коммунары и гости переглянулись. А Калугин спокойно спросил:
— И мои сапоги, и плащ с капюшоном?
— Точно! Засыпался, гад!
— И рост мой?
Прищурив глаз, художник заколебался:
— Да нет… я чуть повыше тебя, а он чуть повыше меня…