И действительно, к концу года жалкий финал угрозы Гучкова был констатирован его же собственной газетой в передовой, озаглавленной «В тупике». Будучи избран пред­седателем Думы, Гучков заявил о необходимости «сосчи­таться». С тех пор «прошел год. Положение не только не улучшилось, но запутывалось все более и в настоящее время представляется почти безнадежным» п.

При обсуждении сметы Министерства внутренних дел на четвертой сессии знакомые нам октябристские жалобы и претензии изложил Шидловский, причем в самой благо­намеренной и предельно скромной форме, что было сделано специально: для того чтобы подчеркнуть лояльность и готовность «центра», несмотря ни «а что, продолжать сотрудничать с правительством, если последнее хоть в какой-то степени изъявит готовность внять голосу «общества».

Но и демонстрация смирения дала тот же результат, что и пустые угрозы. Отвечая на речь Шидловского, пере­довая столыпинской «России» с нескрываемым пренебре­жением указывала: «Мы напомнили бы, что правительство никогда не примежевывалось ни к какой политической партии, так что, очевидно, никакая политическая партия не может и заявлять, что с того или иного момента она отмежевывается от правительства». Что же касается уп­река, что Министерство внутренних дел превратилось глав­ным образом в полицейское ведомство, газета писала: «...Допустим, что так оно и есть в действительности. Какой следует вывод? Не тот, надеемся, что правительство не

понимает разницы между административной и полицейской деятельностью или что оно занимается этой последней из любви к искусству. Остается последнее: следовательно, страна переживает момент, когда приходится уделять по­лицейской деятельности больше внимания, чем того, быть может, хотело бы само правительство» [268]. Это было призна­ние в духе Маркова 2-го, но сделанное уже правитель­ственным официозом.

Страх перед приближением революции охватил весь контрреволюционный лагерь. «Недовольны,— говорил Мак­лаков, вторя Шидловскому,— в настоящее время цент­ральные элементы страны, которые более всего хотят ми­ра, прочного мира, которые боятся новой вспышки револю­ционной войны... Тот лозунг, гг., который мы видим в России, один: все говорят, что если мы будем идти дальше по тому пути, по которому нас ведут, то нас приведут ко второй революции, и это сознание живо, несмотря на то, что внешние условия как будто сложились благополучно (т. е. хотя внешне пока все выглядит спокойно.— А. А)» [269].

Не меньшую тревогу испытывали «верхи» и правые. Отражая их настроения, Меньшиков в статье с характер­ным заголовком «Кто у власти?» писал: «Судя по бумагам, у власти находятся П. А. Столыпин и „объединенное пра- вительство“». Но «к т о же тут (в государственной жиз­ни.—А. А.) хозяин?.. Г. Дума или правительство, П. А. Столыпин или А. И. Гучков, министры или г-да на­родные представители?» «Для той части русского общества, что сознает громадную важность текущего момента, слиш­ком очевидна неуспешность нашей государственной работы». «Новый режим прекрасная вещь, но дайте нам его! Ведь его нет...» «Правительство наше несомненно видит расстройство государственных дел, видит его и Г. Дума. Но и кабинет, и парламент одинаково слабы, чтобы как-нибудь выбраться из прискорбного положе­ния» [270].

Другой нововременский публицист И. А. Гофштеттер, в статье «А воз и ныне там» очень убедительно развенчивал основной тезис либералов, доказывавших, что виновника-

ми всех «конституционных» бед являются лица, строящие козни, вроде правых Государственного совета и непосредст­венного окружения царя, а не объективные факторы. «Но можно ли серьезно утверждать,— резонно спрашивал ав­тор,— что во всех наших конституционных неудачах ви­новаты определенные лица?» Ведь «что-то такое делает их (министров—«убежденных конституционалистов».—А. А.) бессильными в конституционном строительстве и заставля­ет работать в противоположном направлении?» «„Министер­ство злой воли“ — черный фантом, существующий в вооб­ражении революционизированных гимназистов. Когда взрослые люди становятся на детскую точку зрения и серь­езно проповедуют, что конституцию съел злой дядя в выс­ших чинах, становится только смешно». «Ни прогресс, ни реакцию не следует понимать слишком персонально. Са­мые сильные люди и самые высокие персоны, не умея найти опоры в окружающей среде, растерянно мечутся и направо и налево, то бегут вперед, то круто поворачивают назад...»[271] Это было отличное, вполне материалистическое объяснение причины кризиса «верхов», делавшее честь черносотенному публицисту и ставившее его на голову вы­ше либеральных теоретиков и доктринеров вроде Струве, Изгоева и др., которые объясняли этот кризис и провал «конституционного» пути именно волей «злых дядей в чи­нах».

Ту же идею развивал и Меньшиков. «Событий много,— писал он в статье «Общая неудача»,— но над всеми ими веет невидимое присутствие одной тревоги: неудача с пар­ламентом». Кадеты все время твердят, что необходимо дать «конституцию» и тогда все будет в порядке. Но уже столь частые повторения говорят о негодности рецепта: «Когда дождевая туча нависла над полем, нечего служить молебны о дожде: он сам хлещет. Именно то, что полный парламентаризм не дан, доказывает, что для него нет ус­ловий...»[272].

Весьма сильное воздействие на общее настроение контр­революционного лагеря оказали события конца 1910— на­чала 1911 г., связанные со смертью председателя I Думы

С. А. Муромцева и Льва Толстого и избиениями полити­ческих заключенных в вологодской и зерентуйской катор­

жных тюрьмах. В первой тюрьме было высечено 100 за­ключенных, во второй, в знак протеста против телесных на­казаний, покончил самоубийством Егор Сазонов, убийца Плеве [273]. Все это послужило толчком к широкому студенче­скому движению. В ряде университетских городов нача­лись забастовки студентов. В подробном обзоре, сделанном в департаменте полиции, констатировалось, что это дви­жение, начавшись как аппозиционное, в скором времени приобрело ярко выраженный революционно-демократиче­ский характер. Дело шло к всероссийской студенческой забастовке [274].

Правительство решило разгромить забастовку в самом начале, не останавливаясь ни перед какими средствами. Применены были поистине драконовские меры, выразив­шиеся прежде всего в массовых исключениях студентов. За учиненный разгром университетов и высших учебных заведений министр просвещения Кассо получил одобрение со стороны «объединенных дворян». В частности, ему было послано письмо, в котором говорилось: VIII съезд уполно­моченных дворянских обществ (март 1912 г.) «единогласно постановил выразить горячее сочувствие Вашей неутоми­мой и высокополезной деятельности и уверенность, что все чинимые Вам препятствия не остановят Вас на избранном пути». Кассо в свою очередь прислал ответ, в котором благодарил съезд за поддержку [275].