У меня хороший слух и приятный, хотя и слабый, голос. Я мурлыкаю ему мелодию чуть не в ухо.

– О чем поется в этой песне?

– Неужели не понял? О любви! Только поется по-французски, этого я не могу повторить. А по-русски так: Господи, оставь мне любимого, хоть на чуть-чуть, на час, на два, на день, на три, хоть на месяц, на три месяца! Это молитва женщины. Ты понял? И я прошу: оставь мне, Господи, моего любимого на всю жизнь, на эту, на ту, на мою жизнь, и пусть мы никогда не расстанемся! Я не выдержу этого, я умру, я не хочу без него жить. Я не хочу без тебя жить!

Тут я пустила слезу, и он целовал меня в глаза.

– Не обращай внимания, у меня просто нервы расстроены. Уедем отсюда, все будет хорошо.

– Мы никогда не расстанемся, я тебе это твердо обещаю.

Кузьмич мнется-мнется, потом, словно по секрету, сообщает: его матушка велела мне сказать, что на венчании нельзя иметь на себе ничего завязанного, иначе будут трудные роды. Сам он в это не верит, но мать велела передать непременно.

– Если убрать завязки, то с меня спадут панталоны. – Смеюсь, обнимаю старика и благодарю за заботливость. Матери его нужно послать какой-нибудь подарок от меня лично, ей будет приятно.

А Катерине сегодня не велено приходить, в день своего венчания не хочу ее видеть. Одеваюсь, чтобы ехать в церковь. Митя за гувернантку, шнурует на мне корсет. Удивительно, но этот предмет туалета временами мне нравится: в нем я чувствую себя подтянутой, а не какой-то распустехой. Потом я причесываюсь, а Митя говорит:

– Когда солнце пронизывает твои волосы, они бронзово-рыжие и в них вспыхивают зеленые искры. Тебе никто об этом не говорил?

– Никто, – отвечаю. Я не хочу ему сообщать, что мне говорил нечто подобное мой покойный муж, а потом, как ни странно, Додик. А Митя неожиданно спрашивает:

– А как ее звали?

– Кого?

– Ту певицу, которая просила оставить ей любимого.

– Эдит Пиаф.

– Воробышек? Она была красивая?

– Не в общепринятом смысле. Но она была лучше, чем красивая. Понимаешь?

Кузьмич уже пошел за экипажем, хотя ехать нам до церкви всего-ничего. Мы немного нервничаем.

– А что удивительного? Я венчаюсь первый раз в жизни!

– Между прочим, я тоже никогда не венчалась. Для меня это тоже новость.

Чем ближе церемония, тем больше я волнуюсь. Возвращается Кузьмич. Перед выходом благословляет нас иконой, как должен делать родитель.

Я любила наш романтичный, недостроенный дом с голубятней, а сад был для меня чем-то вроде рая, но за забором все было враждебным. Семеновский плац откровенно пугал, от казарм веяло тоской. Удивил Царскосельский вокзал – это же наш Витебский! Здание выходит на проспект, основательное, каменное, но не наше, наше еще не построено. Введенский храм, большой, белый, пятикупольный, принадлежащий Семеновскому полку, я тоже никогда не видела, в советское время его разрушили. Мы остановили экипаж, не доехав до собора, и немного прошлись. Я хотела, чтобы мы были похожи на праздно гуляющих, чтобы не привлечь на венчание лишних зевак. Постояли у Введенского канала, посмотрели на воду. В мое время этого канала не было.

– Канал зароют, – сообщила я Мите. И шепотом, на ухо: – На Семеновском плацу казнят революционеров-террористов, которые убьют Александра II, а в советское время там будет построен ТЮЗ – Театр юного зрителя.

Вообще-то я надеялась, что церковка окажется маленькая, уютная, а не эта махина, и, кроме нас, там никого не будет. Ну да ладно, пусть так… Отец Исидор, несмотря на свое строгое имя, был добродушным немолодым дядькой, мне он понравился. У него был мясистый нос, пронизанный густой сеточкой фиолетовых жилок. После краткой беседы с Митей он немного поговорил со мной, дал выпить вина с накрошенным туда хлебом, а я подумала, что вечерами он попивает. Оказалось, что наши тихие беседы были исповедью, а хлеб с вином – причастием. Потом отец Исидор увел нас в укромный уголок, что мне понравилось, потому что мы там были одни, и все это вообще напоминало свершение тайного брака. Он дал в руки зажженные свечи, осенял нас крестом, махал кадилом, читал молитвы, наконец перекрестил не единожды кольцами, после чего надел Мите на кончик пальца мое кольцо, а мне – Митино. Потом мы поменялись кольцами, и я решила, что мы уже муж и жена. Но Исидор велел снимать кольца. Это не было венчанием! Когда он говорил: «Обручается раб Божий…», он не женил нас, а обручал! И только потом началось венчание, посреди церкви, у аналоя.

Исидор спросил у Мити:

– Имеешь ли ты соизволение благое и непринужденное и крепкую мысль взять в жены сию, которую здесь перед собой видишь?

– Имею.

– Не обещался ли иной невесте?

– Не обещался.

Потом те же вопросы ко мне. И какие-то удивительные слова. «Приди сюда к нам невидимым и благослови брак сей», и дальше, красиво так, по-старинному – о долгой жизни, верности и детях, которых мы родим.

И тут я поняла, что слышу каждое его слово, но одновременно горячо молюсь своими словами: «Господи, пусть будет крепок наш союз, пусть проживем мы долгую жизнь, не расставаясь, одним сердцем, одним разумом…»

Более прекрасного и торжественного момента в моей жизни не было. Исидор дал Мите поцеловать венец и надел ему на голову, потом я целовала свой венец, и его надели на меня.

– Венчается раб Божий Димитрий рабе Божией Музе во Имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

– Венчается раба Божия Муза рабу Божиему Димитрию во Имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

– Господи, Боже наш, славою и честью венчай их!

Исидор повторяет и повторяет эти слова, осеняя нас крестом. Митя тихонько пожимает мне руку, потому что я плачу, не таясь, и шепчу вслед за Исидором венчальные слова.