– Ты на белочку похожа.

– Ага, такая же горбатенькая, с толстыми короткими ручками…

Он пожал плечами, словно я сморозила глупость и нелепицу.

– Не грусти, старуха, – сказал он, бросив на меня извиняющийся взгляд, и прижал пальцы к губам, будто стер сказанное. Он знал, что я ненавижу, когда ко мне обращаются «старуха».

Смешной и трогательный валенок. Некрасивый, но глаза говорящие, словно просят прощения, ласки и внимания. Вдовец. Валька угрожала: «Если ты сейчас же не устремишь свои помыслы к нему, я сама устремлю!» Почему-то я не устремила. А было бы здорово полюбить его без памяти, он бы не обманул ожиданий, если бы таковые были. Но вообразить даже на миг, будто я прикасаюсь телом к его голому торсу, к груди, волосатой или безволосой… Бр-р-р!

В третьем ящике комода обнаружили икону: Богоматерь с Младенцем. Я эту икону знаю, но давно не видела. Она не семейная. Из семейных реликвий сохранилась лишь старая прабабушкина Библия, самая обычная, в коленкоровом переплете, корешок кожаный, потертый. Икон не осталось. А эта оказалась с моей бабушкой, когда их с тетей Надей в январе сорок второго года откопали из-под завала в разбомбленном доме на углу Большого и Ординарной. Кому она раньше принадлежала? В общем, Богоматерь-заступница, спасительница, икона с биографией.

Мы сняли с антресолей деревянный штатив, старый, громоздкий фотоаппарат и пять небольших фанерных ящиков со стеклянными пластинками негативов. Каждый негатив в бумажном конвертике. Посмотрела на свет стеклышки из одного ящика, из другого. Когда-то я консультировалась: чтобы сдать негативы в архив, нужно их аннотировать, то есть написать к каждой пояснение: что, где и когда снято. Пометки с этими данными были на редких конвертиках. Позвонила Ситнику, сообщила, что могу отдать фотоаппарат, судя по всему, очень старый: фанерные стенки, между ними гармошка, а спереди объектив, а также стеклянные негативы. Ужасно обрадовался, говорит, никаких аннотаций не надо, на днях пришлет помощников – ребят из ближней школы, они все заберут. На каждом ящике я написала фломастером «Николай Казачинский».

Последние остатки дедушкиной жизни готовы к выносу. Если Муза опамятуется и узнает, что я сплавила негативы, никогда мне не простит. А ведь то, что я сделала, единственная возможность их сохранить.

Потом пришла Канунникова. Дмитрий засомневался, стоит ли ему показываться, но я сказала, что представлю его двоюродным братом. Канунникова нашего с Дмитрием возраста, холеная, благоуханная, на груди монисто с монетами, крестами и камешками, на руках кольца, все серебряное, с бирюзой и кораллами. От бабушкиных рисунков она пришла в экстаз. Грудь вздымается, монисто шевелится, как живое. Стали письма разбирать. Как я предполагала, она знала лучше меня, кто и о ком пишет, что интересно, что нет. От еды отказалась, выпить кофе согласилась. Мне не понравилось, что она все время на Дмитрия пялилась и кокетничала с ним. Он был сдержан, вежливо и впопад отвечал на вопросы. В первый момент мне показалось, что она приметила в нем нечто необычное. Конечно, приметила, но совсем не то, что он из позапрошлого века (не дура же она!), а другое: обходительность, несовременную учтивость, интеллигентность, искренность, простоту, да что говорить, обаяние человеческое и мужское… Он ее прямо загипнотизировал, и меня это нервировало. Я чувствовала: все, что она говорит, – для него, смеется – для него, и глубоко дышит, чтобы монисто побрякивало, и пальцами играет, унизанными кольцами – все для него.

Стали рулон с холстами разворачивать. И тут с Канунниковой случился припадок восторженной экзальтации. Там оказался пейзаж без даты, который она тут же датировала тысяча девятьсот сорок пятым годом. Она вопила, что эта работа относится к диптиху «Послевоенное», который на наших глазах превратился в триптих, потому что этот холст – его третья часть.

Я и раньше не понимала, с какой стати она обозвала два пейзажа «диптихом», и с «триптихом» тоже не ясно. Почему написанные в одной манере пейзажи – «триптих», а не серия? А если найдется похожий четвертый, пятый и т. д. Надеюсь, не найдется. Я ненавижу эти пейзажи, в них сошлось все, что я так болезненно воспринимаю в Петербурге. Нездоровье и тоска.

Репродукции двух жухлых, депрессивных пейзажей, совершенно не характерных для бабушки, можно увидеть в журнале «Искусство Ленинграда» вместе со статьей Канунниковой. Она преподносит их как свое открытие. Нашла она их в Алма-Ате, где много бабушкиных картин, потому что бабушка была там в эвакуации и потом оформляла какие-то спектакли в тамошнем театре и дарила городу свои работы. Одну картину Канунникова обнаружила в картинной галерее, а вторую, родную сестру первой, откопала в частной коллекции. На ней стояла дата: «1945». Следовательно, и первый пейзаж можно датировать этим годом.

Странными были пейзажи, словно не бабушкиными. Она любила сочные краски, а эти холсты были написаны в ржаво-коричневых и грязно-синих тонах и изображали очень мрачную фабричную архитектуру. Не было здесь ни намека на деревья, воду, и почти не было неба, а незначительные его лоскуты, неприкрытые объемами зданий, были похожи на клубящееся месиво невесть чего. Холст, найденный нами, такой же: городской пейзаж, создающий ясное ощущение поздней промозглой и бесснежной, обморочной осени.

Канунникова рассказывала о своем открытии Дмитрию так, словно уже сочиняла новую статью о находке недостающей части триптиха.

– Эти картины, написанные плотно, землистыми красками, появились как переживания тягот войны, а также потому, что у художницы не было красок, – торжественно вещала она.

– Тогда почему в том же сорок пятом году были написаны воздушные светлые пейзажи? – спросила я гнусным голосом.

– Видимо, светлые, яркие картины писались еще в Алма-Ате, а, вернувшись в Ленинград и увидев, что с ним стало, она создала мрачные картины теми красками, какие нашлись.

– Вернулась она в Ленинград в сорок четвертом году.