Змеится на дне беззащитных глаз

Усмешка наискосок.

По самой кромке обколот лед.

Горчичник солнца, гречишный мед,

Тоскующую Медею

Вижу и холодею.

Не рыбу-меч, не рыбу карася —

Мы провожаем песней похоронной

Того, кто не был цаплей и вороной,

Но птицей был – а именно гуся.

И жизнь его, и оперенность вся

Нам были неизменной обороной

От совести – не сладить с дамой оной,

Иные перья ревностно сося.

Или грызя? И в майскую грозу

Я все еще надеюсь и грызу

И с музой затеваюсь понарошку.

Зачем? К чему? Уже ушел состав.

Помянем птицу с именем Гусьтав,

Обсасывая крылышко и ножку.

Разводят мост. Разводами мостят

Реки непросыхающее лоно.

Здесь было б хорошо топить котят,

Глотнув из пузырька одеколона.

Но мы творцы. А ближе всех к Творцу —

Кому не нужен мост; осатанев, те

По пятнам ходят, точно по торцу,

Вдыхая маслянистый запах нефти.

Где караульный покидает пост,

Постмодернизм командует разводом;

В эпоху между свадьбой и разводом

Разводят всех. Сейчас разводят мост.

Есть такая игра, любимая богами и людьми: некто бросает кубик (вариант: два кубика), а затем переставляет фишку на поле на столько ходов, сколько очков выпадает на кубике.

Например, играем в приватизацию квартиры или воспитание ребенка. В одной игре под номером 79 значится посещение какого-нибудь приватизационного бюро, а в другой – психолога. Психолог – это такая тетя, она сочувствует и время от времени кивает головой, пока вы безнадежно заламываете руки и делаете страшные глаза. Из приватизационного бюро вас возвращают в жилконтору, где выдали неверно оформленную справку, от психолога вы отправитесь в глубокое детство вашего подростка, чтобы обнаружить корни комплексов, мешающих ему с вами общаться.

На одной картинке малограмотная полудеревенская женщина перед компьютером. Она широко открыла рот. Наверно, кричит, объясняя, что вы у нее не единственный, либо просто испугалась мышки, трепещущей у нее под рукой. На другой – вы бьете крышкой пианино по пальцам девочку лет восьми, страдающую хроническим слуховым запором. Картинки могут быть разными, главное, что у них один и тот же номер – 2 или 16, в общем, начинай все сначала.

Скажем, вы уже в постиндустриальном обществе, летите (конечно, на картинке) в экологически чистом аэромобиле по виртуальному городу, полному фантастических зданий, преимущественно дворцового типа, но благодаря кубику попадаете в этакий межвременной лифт с характерной табличкой: «Спуститесь на третий этаж, там для вас подарочек». Спускаетесь на третий этаж и оказываетесь в объятиях добродушного Джо из Чертальдо.

– Ну как? – спрашиваете вы его. – Что там с подарочком?

– Все о`кей, – отвечает Джо, – располагайтесь, у нас как раз чума, вас никто не тронет.

Короче говоря, жара, и ад дышит непосредственно вам в лицо. Иду это я по пляжу – с красоткой или с другом, – как вдруг незапный мрак и три араба, и солнце играет на ноже, ка Гиллеспи на своем трубопролете. Достаю, натурально, трехстволку (Джо подарил) и дую в правого и виноватого, что твой Раскольников на поле Аустерлица. Один араб запрокидывает свою крысиную мордочку, на которой выступают капельки крови, усы его смертельно топорщатся, и блохи тысячами разлетаются от трупа.

– Камера! – кричит режиссер.

Знаю я эти камеры, не раз был в Петропавловке, но фантазмы набухают лимфатическими узлами, двигаться тяжело, температура внутри тела становится предельной.

Единственное, чем я по-настоящему жив, – литература. А литература питается мной, выгрызает сердце, печень, высасывает мозг, похабно причмокивая и поковыривая мизинцем в зубах. Моим мизинцем в своих зубах.

Жизнь щедра. Она делится чумой и с теми, кто ни о чем не просит. Кто спрятался – нет тому оправдания, кто не спрятался – она не виновата. У вас есть дом? Он сгорит. У вас есть два дома? Чума на оба ваших дома! Три дома? Тогда ваш путь лежит в приватизационное бюро, откуда – назад, на номер 2 или 16. Просто есть такая игра, любимая богами и людьми.

Собачья тема в русской литературе востребованнее других. Если принять сомнительный тезис о том, что искусство отражает жизнь, то литературе нашей отражать решительно больше нечего, потому как жизнь самая собачья. Зато собака смертна, а искусство вечно. Допустим, мы переводим поговорку «собаке – собачья смерть» на наш, искусствоведческий язык. Выходит вот что: «Искусству – искусственная смерть». А искусственная смерть, известное дело, вещь ненатуральная, то есть если искусство и умирает, то понарошку. Итак, о нашем, о вечном.