Ехал Григорий Константинович встречать сына. Возвращалась домой родная кровиночка.

Исправительно-трудовой лагерь, куда следовал Григорий Константинович, находился на другом, на правом берегу Волги. Простые пешеходы не знали горя, переправлялись на речном трамвайчике или же на моторных лодках. Желающих перевозить было больше, чем желающих перевозиться. А Григорий Константинович — с машиной, поэтому миновал пристань, прокатил дальше мимо густо заселенного пляжа, разноцветных палаток с газировкой, мимо спортивного комплекса и занял очередь на грузовой паром.

Солнце заметно припекало, железо разогрелось, и в кабине скапливался тяжелый запах разопревшей резины и кожзаменителя. Григорий Константинович выбрался на волю и почувствовал: асфальт теряет обычную твердость. Он увидел стопку кирпичей под деревом и сразу ощутил: тяжела задница в сорок пять лет, к кирпичам потянуло с неудержимой силой, словно кусок железа к магниту. Когда же сел, то и дышать стало легче, и река раздалась в ширину раза в два.

Григорий Константинович сидел и поглядывал, как разрасталась очередь, и радовался, что успел вовремя. Впереди была только лошадь, запряженная в ветхую почерневшую телегу. Возница — пожилой щуплый мужичок в кружевной нейлоновой рубахе — дремал на солнцепеке.

«В кружевах… — с добродушной ворчливостью подумал Григорий Константинович. — Ишь, в кружевах, будто король. Тебе бы, дед, старую гимнастерку донашивать да кирзовые сапоги — для полной картины».

Одурманенный жарою одер покачивал головой и взмахивал хвостом, скорее по привычке: мухи у реки не промышляют.

Уже вот-вот должен был подойти паром. Григорий Константинович видел, как тот отвалил от противоположного берега.

Неожиданно в ближайшем переулке затрещало нечто, да сильно так, с громовым чиханием. Курившие шоферы повернули головы. Даже дед в кружевной рубахе очнулся и поглядел на Григория Константиновича, словно спрашивая: чой-то там? И вот к переправе выскочил мотоциклист, такой «красавец» на «Яве», в красивом шлеме, в кожаной куртке. И смышлен он был выше возраста: не в хвост очереди пристроился, а проехал вперед, поднявши пласт дорожной пыли, и остановился у самых бревен причала, перед лошадиной мордой. В другое время Григорий Константинович сделал бы внушение нахаленку, но расслабила жара его, и сейчас лишь подумал благодушно: вот ведь молодежь пошла. Куда торопится? Все там будем.

Райским лугом проходила дорога к детской колонии. Жаркое лето еще только начиналось и не доконало пока что природу, не лишило ее свежести и яркости. Трава стояла в полный рост, сочная и густая. Григорий Константинович решил, что ее посеяли колхозники; ну что ж, зимой это будет прекрасный корм скоту.

Когда вдали показалось темное пятно исправительно-трудового лагеря, сердце забилось сильней, он прибавил скорость и через несколько минут остановился сбоку проходной.

И налево, и направо простирался высокий забор, выкрашенный грязновато-зеленым холодным цветом. Доски были хорошо подогнаны — одна к одной, одна к одной. И если бы не возвышался над ними на четырех жердях скворечник для часового, можно было бы подумать, что за этим забором находятся дачи руководящего звена, что стоят там домики с верандами, цветет жасмин и прочее, и прочее… Но Григорий Константинович представлял, как суровы места по ту сторону забора. Не домики с резными финтифлюшками утопают в зелени, а стоят шеренгой строения, похожие на коровники; ни деревья там не растут, ни травы; земля там закрыта утрамбованной укатанной щебенкой.

Григорий Константинович поднял все стекла, закрыл дверцу на ключ и пошел к проходной. Там, в темном нутре, дежурил вооруженный охранник, а в служебном помещении, в комнате справа, что-то писала за столом полная женщина в милицейской форме с погонами капитана. Она, как только увидела Григория Константиновича, крикнула: «Вывод после четырнадцати, ожидайте!» А он ее еще ни о чем не спросил, он лишь встал у окна, так, чтобы она могла заметить большой значок, похожий на орден. Бесполезно! Тон капитанши показался Григорию Константиновичу незаслуженно резким, и он с недоумением, ища сочувствия, взглянул на солдата. Но сухое скуластое лицо того было по-восточному непроницаемо. Григорию Константиновичу не оставалось ничего, как выйти.

Та-ак… Налево — забор! Направо — забор… Точно заброшенная городьба какого-нибудь средневекового стойбища. Пустынно пространство рядом с ним. Не приведи господи видеть эти доски каждый день! Самая суровая школа, какую только смог придумать человек.

Григорий Константинович поскреб затылок. Ах, Пашка, Паша! Какая дорогая цена за шаг в сторону. Сколько здесь таких… А по всей стране? А во всем мире? Учим человека ходить прямо, не спотыкаться… Что тут говорить о детях, когда взрослого иной раз не углядишь, не попридержишь. Такой был тихий, Пашка, маменькин мальчик. Когда жили вместе — еще до развода — Григорий Константинович помнит: Пашку лишний раз на улицу не прогонишь, все чего-то клеил на своем столе.

В пять лет Паша попросил: мама, роди мне лошадь!

Начало Пашкиной жизни, годков эдак до шести, Григорий Константинович, оказывается, помнит лучше. Он не знает, чем это объяснить — сам, что ли, был помоложе? Или внимания сыну больше уделял? Из садика часто забирал, по дороге разговаривали Григорий Константинович даже пытался во что-то вникать, в некие тайны детского сознания. Забавно все… Помнится, вел Пашку, а тот был грязный до невозможности, как объяснила воспитательница, — купался он в песке от всей души.

— Взял бы тебя за руку, — сказал Григорий Константинович, — да боюсь испачкаться.

— А наш город вообще грязный, — ответил Пашка.

Григорий Константинович подумал обескураженно: неужели эта козявка уже все понимает? Дома как раз решалась острая проблема — не переехать ли в Москву? Жена созрела для атак — долго созревала и, наконец, созрела. Она стала мыслить так: для них, стариков, ничего теперь в жизни не убудет и не прибудет, так не лучше ли закисать в Москве, чем в этом грязном провинциальном городишке? Надо о Пашке подумать: в столице куда проще с культурой.