пролива связаны между собой и представляют один большой остров, сплошь покрытый

ледниковым щитом. Только на одном небольшом участке этого берега между

гигантскими ледяными потоками виднелся кусок обнаженного берега.

Весь переход проделали со съемкой, беспрерывно пеленгуя противоположный

берег.

На ночлег остановились под высоким пирамидальным айсбергом. На вершине его

укрепили наш флаг. В канун Первого мая нас больше чем когда-либо радовал его

шелест.

В проливе Красной Армии

Наступило Первое мая.

Поздравляя в это утро друг друга с праздником, мы словно видели родную

Москву, Красную площадь и товарища Сталина, стоящего на мавзолее из красного

гранита и приветствующего демонстрацию. [225]

Здесь, на Северной Земле, мы сознавали себя членами огромного коллектива

строителей, социализма. И нам хотелось влиться в стройные ряды первомайского

шествия.

Наша «колонна» была самой маленькой, но полноправной частицей

многомиллионной демонстрации трудящихся Советского Союза.

Красный флаг мы сняли с высокого айсберга, закрепили его на моих передних

санях и двинулись дальше по проливу Красной Армии.

Небо было пасмурным. Юго-западный ветер, слабый с утра, к полудню усилился

— начал мести поземку. Дорога была хорошей, обнажения встречались редко.

Задерживались мы только на тех точках, где брались очередные азимуты и

зарисовывался видимый рельеф. Продвигались быстро.

Наш путь шел по узкой полоске прибрежного ровного льда. Справа от него

тянулся угрюмый, засыпанный снегом, сглаженный и низкий берег, а слева

возвышались тысячи плотно сдвинувшихся айсбергов, за которыми виднелась голубая

стена ледника, обрамляющая неизвестный, покрытый льдом остров.

Не слышно было ни одного звука, кроме легкого посвистывания ветра,

поднимавшего поземку, да редкого потрескивания льдов. Мы были здесь

единственными нарушителями тишины. Но ощущение первомайского праздника

попрежнему владело нами. В шорохе поземки мы как бы слышали шелест шелковых

знамен.

Пользуясь отсутствием тумана, мы и в этот день благополучно миновали

неразбериху айсбергов и ледяных нагромождений. Сравнительно хорошая видимость

позволяла на протяжении всего пути пеленговать противоположный берег пролива.

Теперь уже не было никакого сомнения в том, что это берег большого острова,

беспрерывно тянущегося на северо-восток.

Около полуночи, на 46-м километре перехода, мы подкатили к громаде мыса

Ворошилова. Гигантские скалы его, как и в первый раз, произвели величественное

впечатление. Как возбуждает праздник, так и эти скалы радуют и тянут к себе взгляд

после низменного, сглаженного, скучного берега. В добавление к этому здесь нас

встретили новые звуки и живые существа. На скалах было много птиц. Встревоженные

выстрелом, из каменных расселин и с карнизов скал с криками снимались большие стаи

чистиков и люриков. Сделав в воздухе несколько кругов, они снова возвращались на

скалы и исчезали из виду. Птиц было много, но они или скрывались в неровностях, или

сидели так высоко, что рассмотреть их снизу было нельзя. Мы несколько раз поднимали

птиц [226] ради одного лишь удовольствия видеть вокруг себя живые существа. Когда

очередной выстрел поднял особенно большую стаю, Журавлев, смотря на нее, начал

было: «С ружьем здесь можно...», но остановился. Птицы скрылись на высокой скале.

Охотник задумался, — «...очень скоро помереть с голоду», — закончил я его фразу. И

Журавлев утвердительно кивнул головой. Действительно, добыть сейчас здесь птиц

было невозможно. Вот летом — другое дело: на льду появятся озера воды, забереги или

разводья, и птицы будут садиться на них для кормежки.

Ветер усиливался. Вблизи скал он уже проносился со свистом. Лед здесь был, как

и раньше, точно отполированный. Палатку поставить было негде.

Мы гикнули на собак и вместе с ветром пронеслись 6 километров к маленькому

островку, где было наше продовольственное депо.