поле. Иногда гребни застругов достигают всего лишь нескольких сантиметров, а порой

они возвышаются и до полуметра. В первом случае на протяжении метра их можно

насчитать до пяти-шести, а во втором — подошва только одного заструга занимает до

метра. Если смотреть издали, заструги в перспективе сливаются, и поверхность

снежных полей кажется совершенно ровной. Острые гребни застругов почти всегда

настолько крепки, что груженые сани, кроме поблескивающей ленты, не оставляют на

них никакого следа. Мелкие заструги, особенно если идешь поперек их простирания,

почти не мешают движению. Длинные полозья саней, только постукивая, скользят с

одного твердого гребешка на другой. Потому мы такую дорогу и называем ровной: не

надо путаться среди хаоса торосов, взбираться на ледяные нагромождения и спускаться

с них вниз.

Такая «ровная» дорога вела к Северной Земле. Сани, ударяясь о заструги,

постукивали полозьями. И малейший удар, каждый толчок отзывались у меня в

пояснице. А таких ударов было самое меньшее по одному на каждом метре на

протяжении всего 40-километрового пути. Они следовали друг за другом, сливались, и

жестокая боль была беспрерывной. [217]

Когда становилось невмоготу, я давал сигнал к остановке и просил... дать

передышку собакам.

Журавлев, конечно, понимал, что вызывало мою повышенную заботливость о

собаках, но не высказывался на этот счет и старался казаться спокойным.

Наконец мы добрались до мыса Серпа и Молота. Я был вдвойне счастлив и

оттого, что мы шли вперед, и оттого, что кончился этот мучительный день.

* * *

На мысе Серпа и Молота нам предстояло определить астрономический пункт. На

это требовались сутки.

В действительности одни сутки выросли втрое. Еще перед нашим подходом к

Земле погода начала меняться. Сначала появились обычные предвестники метели —

перистые облака. Потом низкая слоистая облачность закрыла небо, посыпался мелкий

снег, а ночью разыгралась метель. К утру она стихла, но небо попрежнему было

пасмурным и без остановки порошил снег. Барометр падал, а температура воздуха

поднялась до — 12°. Определить астрономический пункт в этот день не удалось.

У меня температура была нормальной, но резкие боли все еще держались.

Поэтому лишний день стоянки был как нельзя кстати.

26 апреля небо несколько прояснилось. В облаках появились разрывы. Солнце то

и дело прикрывалось бегущими облаками или, в лучшем случае, просвечивая сквозь

них, показывалось в объективе теодолита с сильно размытыми краями. Последнее не

лучше первого. Никакие заклинания не помогли. Необходимый цикл наблюдений опять

остался незаконченным.

Болезнь стала ослабевать. Днем я, хотя и скорчившись и опираясь на лыжную

палку, все же бродил по лагерю. Он был расположен в русле речки, как раз под тем

высоким местом, где в октябре минувшего года мы отмечали первое вступление на

Северную Землю и поднимали советский флаг над ее берегами. Теперь наш лагерь

напоминал маленький поселок. Стояли две палатки — одна для жилья, другая для

приборов. Палатки по одну сторону и собаки, привязанные на цепи, по другую

образовывали как бы улицу. Над парусиновым поселком поблескивал канатик

натянутой антенны. Если не ошибаюсь, это вообще была первая антенна в практике

санных экспедиций в глубокой Арктике. У нас ее назначением было помогать в

определениях точного времени.

Для наших бытовых целей распределения и учета рабочего времени нам в

большинстве случаев достаточно было обычных [218] часов. Их ошибка на десятки

секунд или даже на несколько минут не имела особенного значения, тем более, что

рабочий день в походе в основном нормируется не часами, а состоянием погоды и

дороги, выносливостью собак и собственным самочувствием. Но для закрепления

топографической съемки на земной поверхности мы должны были через каждые 70—

120 километров определять опорные точки в виде астрономических пунктов или,

другими словами говоря, по возможности точно определять точку нашего

местонахождения на планете. От качества астрономических наблюдений зависела