Над округой висела полная, как грудь кормящей женщины, луна. Все вокруг было залито, как молоком, ее белым светом. Черный базальт Бехистуна трепетал и переливался, будто взрябившая вода.

За нами во двор вывалились все. Мы вынули шашки. Драгунские офицеры должны были хорошо рубиться, хотя я как-то отметил, что русская кавалерия этого делать не умеет. Кавалерия не умеет, а кавалерист обязан, - отметил я.

– Дыдымов, - я хотел сказать, что корнет сказал ему неправду.

– Начинайте!
– сквозь зубы сказал подполковник Дыдымов.

Я враз опустел и словно бы стал невесомым.

– Да-с!
– сказал я в насмешке.

Через несколько ударов я почувствовал, что он тяжел, что он долго не простоит. Ложным замахом я зашел ему за спину.

– Вы убиты!
– сказал я.

Он стремительно и со всего плеча нанес удар назад. Острие клинка, едва не захватив моего носа, протянуло мимо струйку снежного холода. Мне так и показалось, что следом за клинком, которого я даже не увидел, вжикнула эта струйка.

Удар развернул Дыдымова и пронес его клинок далеко в сторону. Мне оставалось лишь сделать короткий выпад. И все ахнули. Я остановил руку. А может быть, Господь, как некогда Авраама, остановил меня. Чем-то самым потаенным, исходящим из каких-то таких моих глубин, о которых и подозревать-то не выходило, я почувствовал, что Дыдымов упадет без моего удара. Он еще только останавливал руку. Он еще только старался бросить клинок вперед, чтобы встретить меня. Он еще стоял. А я уже видел, что он падает. Я остановил удар. Мне остановить шашку не составляло труда. Я остановил. А Дыдымов не остановил. Дыдымов не справился. Сила его собственного, злого и страшного, но не меткого, удара потащила его. Он упал. Все ахнули.

– Ахают!
– в неприязни сказал я.

Из этого аханья вырвалась Валерия и припала к Дыдымову.

Я посмотрел на мою шашку. Она была чиста. Я вложил ее в ножны и тоже шагнул к подполковнику Дыдымову. Валерия подняла на меня глаза.

– Проклятая жара!
– кое-как выдохнул подполковник Дыдымов.

У него носом пошла кровь.

– Тепловой удар, Борис Алексеевич!
– сказала Валерия.

– А вы ахаете!
– в прежней неприязни сказал я.

Она отвела глаза.

– Вы некрасивы!
– сказала она.

– Ах, виноват!
– в новой неприязни артистически выгнулся я.

Подполковника Дыдымова прибрали. Валерия и шофер Кравцов на авто повезли его в лазарет. Меня долго, но, кажется, с любовью корили за дуэль, сводя к тому, что он был уже болен, а я все равно вышел с ним драться. О том, что никто его больного состояния до дуэли не увидел, как-то забывалось. Я почел за благо не напомнить им об этом и не оправдываться. Случай вышел заурядным. Все видели - начал он. И все видели - я был у него за спиной и говорил: “Вы убиты!” Этого мне хватало. А вообще, мне было его жалко.

Пирушка ненадолго возобновилась. Вскоре старый прапорщик потащил любителей карт в соседнюю комнату. Я карт не любил. Графинечка меня спросила об этом и, кажется, удивилась.

– Правда, не любите?
– спросила она.

– Да, ваше сиятельство. Не люблю и не играл. Только классе во втором мы нарисовали себе и играли в дурака, - сказал я.

– А стихи и литературу любите?
– спросила она.

– Да вот как сказать, - замялся я.
– Так, на уровне того, как у Пушкина: “Но я вчера Голицыну увидел и примирен с Отечеством моим”.

– То есть по обстоятельству и настроению, - определила графинечка и позвала свою товарку, юную сестру милосердия: - Маша, Чехова, пойдите сюда на минуту!

Пока та несколько прииспуганно откликнулась и пошла к нам, графинечка успела пояснить, что эта Маша давно пишет, и она, графинечка, хотела бы узнать мое мнение.

– Да что вы, ваше сиятельство!
– законфузился я.

– И все-таки, Борис Алексеевич. У вас есть вкус!
– настояла графинечка.

Маша подошла. Смущение и красные щеки ее были видны даже при скудном свете лампы.

– Что вы, ваше сиятельство! Я не смогу!
– совсем смутилась Маша.

– Сможете, - довольно резко оборвала ее графинечка, сама же услышала свою резкость и поправилась: - Сможете, Маша. Вам будет очень важно мнение господина подполковника Норина. Поверьте. Вы же знаете его. Вы же сами говорили…

– Графинечка, что вы!
– совсем перепугалась Маша.
– Я ничего такого не говорила. Я только сказала, что они, ну, вы то есть, - Маша повернулась в мою сторону, но не взглянула на меня, - что они, что, вероятно, они смогут понять…

– Так вот прочитайте!
– уже совсем мягко сказала графинечка и тотчас обернулась ко мне: - Борис Алексеевич, а вы знаете французскую поэзию?

– В рамках курса языка. Ронсар, Дю Белле, Вийон, - сказал я.

– Ну, вот хорошо!
– удовлетворилась моими познаниями графинечка и повернулась к Маше: - Вот сначала прочтите, Маша, из французской поэзии, это: “Le pont Mirabeau…”

– Ах, это!
– просияла Маша.

– Изумительный перевод, Борис!
– сказала графинечка.

– Ваше сиятельство!
– с укоризной посмотрела на графинечку Маша.