“Кажется, уже так поступаете!” - сказал я про себя.

– Я только хочу предупредить вас о том, что вы можете попасть в дурное положение, потерять репутацию честного человека и офицера, навредить себе в карьере. Ведь только стоило мне хотя бы намекнуть графинечке, а тем более самой графине о наших отношениях, как вас бы принудили на мне жениться. Вы бы отказались. Я это знаю. И ваша карьера на том бы закончилась. На моем месте именно так бы поступили другие. Я же вас не преследую. Я только вас люблю.

Теперь я уже явно увидел - именно этого - выйти за меня замуж - хотела она. Я помимо воли представил это. Потом так же помимо воли я представил, что будет, если я откажусь, а Валерия свои слова, якобы отнесенные к другим женщинам, исполнит. “Какая-нибудь Кашгарка, какой-нибудь Урянхайский край, какое-нибудь место в управлении уездного воинского начальника - не более!” - увидел я свою карьеру и нашел ее превосходно привлекательней против женитьбы на Валерии.

– Я благодарю вас за ваше чувство ко мне, - сам того не желая, холодно сказал я.

– За это не благодарят!
– резко сказала она.
– На это отвечают чувством же. Но мне, видно, не суждено. Что ж, - она потупилась взглядом.
– Что ж, я принимаю это. Но вы!
– она перевела взгляд на огонь лампы.
– Но вы и дальше будет иметь связи с женщинами. И я бы не хотела, чтобы вы от этих связей потеряли в карьере!

“А ведь она меня не любит! И хорошо, что не любит!” - как-то странно возликовал я. Мне стало спокойно.

– Ваше право, Валерия, исполнить все, что в вашем мнении должны были бы исполнить другие женщины!
– сказал я.

Она заплакала. Я опять увидел - она заплакала артистически, в явном ожидании моего утешения. Но я молча сидел. Не дождавшись, она некоторое время молчала. Мне надо было закончить с бумагами. Я невольно потянулся к одной из них. Она увидела.

– Что ж, - сказала она, встала, хотела пойти ко мне, но остановилась, хотела пойти из палатки, но тоже остановилась.
– А какая были бы мы с вами пара!
– вдруг сказала она.
– Я вхожа к графинечке. Вы бы были переведены на службу в Петербург!

“Кашгарка, Урянхай, место в управлении уездного воинского начальника!” - просемафорило во мне.

Она пождала ответа, пождала, не подойду ли я к ней, снова сказала: “Что ж!” - и пошла из палатки. “Сейчас обернется и что-то скажет, в ее мнении, достойное заключения этой сцены!” - подумал я и не ошибся. Она обернулась.

– А ваша Маша… которая… вы знаете, о чем я… Маша Чехова, со стихами… она умерла. Она поехала вместе со старой графиней в Энзели, где-то напилась из колодца и в два дня скончалась.

Пока сердце у меня пустело и потом вновь наливалось, я успел подумать, что я всем, кто мне дорог, несу смерть.

Утром, кажется, девятнадцатого декабря ко мне вошел адъютант Николая Николаевича поручик Аннибал и просил быть у Николая Николаевича через десять минут. Я согласно кивнул и вновь занялся делами. Я работал над наставлением для молодых орудийных номеров, выпускаемых из учебных батарей и дивизионов такими неучами, что порой я на проверке их знаний просто вставал в тупик. Я не говорю о простых канонирах, то есть рядовых. Но и специалисты были подготовлены из рук вон плохо. Разведчики-ординарцы и наблюдатели, например, едва знали карту, не говоря о признаках огня или простейших перспективных чертежах. Сигнальщики путались в азбуке сигналов. Я спрашивал младшего фейерверкера, орудийного начальника, что такое “доворот на себя”. Он столько же таращился на меня, как и баран на новые ворота.

– Что же вы, олухи? Совсем не учили ничего!
– сердился я.

– Так что, ваше высокоблагородие, были только строевая да работы по ружпарку!
– отвечали они.

– Что, и орудия, поди, не видали?
– спрашивал я.

– Орудие видали, ваше высокоблагородие. Стрелять не доводилось!
– отвечали они.

Я спрашивал младшего офицера составить взводу целеуказание по транспортиру графически. Спрашивал, знает ли он веер направления стрельбы при закрытой позиции. Я спрашивал, а он, умный, честный, чистый и рвущийся воевать юноша, кротко и со стыдом смотрел на меня, кое-как восстанавливал в памяти какие-то крохи и более был готов ответить сакраментальное “Ich kann nicht bestimt sagen!”, то есть “Не могу точно сказать!”, за которое Александр Васильевич Суворов не ленился и палкой попотчевать. А ведь в наше время учебы это составляло основу едва ли не целой науки.

Столько низким было качество обучения в тылу.

Вот я с отчаяния и решился в относительно затишное зимнее время организовать школу не школу, команду не команду, а хотя бы доступное наставление с раскладом всех этих простых, но недоступных нынешним господам артиллеристам премудростей. Работой я увлекся и дождался напоминания быть у командующего.

Я побежал и в дверях столкнулся с подполковником Казаровым.

– Поспешаете?
– спросил он.

Я пожал плечами, мол, экая невидаль.