— Я выиграла! — победно произнесла Серена.

— Да уж.

Грета приставила Мерлина к стене и села за стол перед матерью.

— Устала?

— Устала.

— Есть хочешь?

— Хочу.

Серена достала из холодильника суппли и филе трески. Две минуты в микроволновке. Две минуты молчания и смущенных улыбок.

— Приятного аппетита.

— Спасибо.

Глубокий вдох.

— Я… я не знаю, с чего начать, — выдохнула Серена. — У меня было время в эти дни подумать, как тебе все объяснить. Я столько речей составила в голове… а теперь не могу вспомнить ни слова. Не знаю, может, ты будешь задавать мне вопросы?

Грета проглотила кусок трески:

— Только один.

— Смелей. Я готова.

Грета тоже была готова. Время пришло, и она смогла остановить его.

— Ты… его любила?

Из всех возможных вопросов этот был самый трудный.

— Да. Очень.

Грета молча смотрела на мать.

— Даже когда он ушел? Ты все равно любила его?

— Любовь нельзя объяснить, как устройство лампочки.

Это точно. Во всяком случае, когда это действительно любовь.

— Тогда почему ты не вернула его, когда стала получать от него письма?

— Жизнь должна была продолжаться.

— Хочешь сказать, что ты сделала это ради меня?

— Нет, Грета.

— Тогда почему?! Он мог вернуться. Мы могли снова быть вместе. Втроем. Как одна семья.

Она не хотела плакать. Она пообещала самой себе, что не будет плакать. Но у нее не получилось.

Серена нежно положила ее голову себе на плечо.

— Такие вещи всегда сложно объяснить, иногда жизнь вынуждает тебя принимать трудные решения. Говорят, надо делать то, что подсказывает сердце, но когда сердце болит, оно подсказывает слишком громко. Я столько раз видела во сне, что твой отец вернулся и мы наконец счастливы. Бывали моменты, в которые я думала все бросить и отвезти тебя к нему.

— Так и надо было отвезти.

— Нет, я решила не делать этого и ничего не говорить тебе о письмах. Он не был готов, он не изменился. Может быть, он и вернулся бы, но потом он бы снова сбежал, и мне пришлось бы постоянно возвращать и удерживать его. Это было бы слишком больно для меня и для тебя. Я могла только ждать и надеяться, что, может быть… однажды…

Серена стиснула зубы от старой обиды и боли. Боли всех женщин, которые ждали и тихо надеялись. Которые увидели пустыню на краю своей жизни и перешли ее. В одиночестве, с каждым шагом оставляя позади часть своих страхов. Они разучились плакать. Они сильнее чувствовали радость в жизни за пустыней. Во имя завтрашней любви.

Серена не плакала, она баюкала на плече голову своей дочери и казалась очень счастливой.

— И вот теперь этот день пришел. Ты стала сильной и смелой. Смелее меня. И воплотила мои надежды.

Грета пыталась понять смысл этих слов и поступков. Мама была права: это и вправду было непросто. Любовь показалась ей высшей несправедливостью. Слишком большой ставкой для жизни, которая у тебя одна и второй не будет. Любовь показалась ей похожей на солнце, которое никогда не гаснет. Просто каждый день заходит за горизонт.

— Плохие новости, — вздохнула Лючия, положив трубку.

Шагалыч поставил на подставку горячий утюг и провел рукой по потному лбу:

— Не придет?

— Нет. Она сказала, что хочет побыть сегодня вечером с мамой.

— Грета?! — изумился Шагалыч. — Наверное, произошло что-то ужасное…

— Я думаю, совсем наоборот, — улыбнулась Лючия. — Но в любом случае она придет завтра. И принесет торт. Домашний!

— Нет, все-таки произошло что-то ужасное.

— У меня есть новость и похуже. Эмма не отвечает на звонки. Грета набрала ей на домашний. И ее мать сказала, что она наказана. У нее на неделю отобрали мобильный. По-моему, ее родители переходят всякие границы.

— А мы пойдем еще дальше!

— Точно! Как далеко ты продвинулся?

— Я только что закрепил краски утюгом.

— Я хочу увидеть их все сразу! — обрадовалась Лючия.

— Смотри!

Художник взял в руки только что отглаженную футболку и повесил ее рядом с остальными шестью на последние пустые плечики. На каждой майке он нарисовал по велосипеду, достоверно скопировав модели своих друзей. На серой он изобразил велосипед Ансельмо, на зеленой — Мерлина, на черной — маунтинбайк Эмилиано, на желтой — светло-зеленый «Бианки» Гвидо, красную футболку он приберег для своего гоночного велосипеда, розовая была для «Грациеллы» Лючии, а последняя, белая — для Эммы и ее кремового «голландца». На каждой футболке был небольшой уголок голубого неба, а над небом надпись: «Велосипедист-оптимист».

— Какие красивые! А самая красивая — моя!

Лючия светилась от радости.

— Они тебе правда нравятся?

— Да, и ты мне нравишься тоже!

В порыве восторга Лючия наградила Шагалыча поцелуем. Он зарделся от смущения и счастья.

— Теперь нам надо продумать часть «Б» нашего плана, — сказала она.

— «Б» — в смысле «Боцелуй»?

Шагалыч явно поглупел от первого. Второй только ухудшил бы положение.

— Нет, дурачок, — кокетливо ответила Лючия, — «Б» — в смысле… не знаю, в каком смысле! Просто так говорится. Эмма так всегда говорит.