— Проверь, может, здесь твоя куртка?

— Я на вешалке поищу, а ты в спальне, — попросил парень. — В последний раз я там ночевал.

Должно быть, я посмотрела на него чересчур подозрительно, и Калиберда протестующе поднял руку.

— Да ну, Жень! Никаких глупостей, честно! Я же обещал.

И, отвернувшись в угол, начал увлеченно рыться в дождевиках и ветровках. А я отправилась в глубь дома искать спальню. Миновала забитую мебелью кухню, заглянула в кладовку, заставленную пустыми бутылками, прошла мимо гостиной со старенькой стенкой и ковром на полу и за фанерной перегородкой увидела темную комнату. Створки на окнах были закрыты, и от этого в помещении царил непроглядный мрак. Обшарив стену, я нашла за шкафом выключатель. Вспыхнул свет, и сразу же в глаза бросилась широкая кровать, застеленная цветастым покрывалом. Так, чудесно. Вот и спальня. Я подошла к шкафу и распахнула створки. Одна половина занята мужскими рубашками, пиджаками и брюками на вешалках, во второй на полках разложено стопками белье, свитера, спортивные костюмы. Я начала перебирать вешалки, выискивая ветровку, как вдруг свет потух и дверь с громким щелчком захлопнулась.

— Илья! — позвала я, думая, что парень по недоразумению погасил свет, не заметив меня у шкафа. — Илья, включи свет!

Вокруг царила подозрительная тишина. Вот тебе и «никаких глупостей». Что это за бред? Ошибка? Неудачный розыгрыш?

— Калиберда, хватит шутить!

Не услышав ответа, я отправилась включать свет сама. Протянула руку за шкаф и щелкнула выключателем, но безрезультатно. Раз за разом я нажимала на упругую пластиковую клавишу, еще минуту назад исправно приводившую в действие трехрожковую лампу под потолком, однако свет не загорался. То и дело ударяясь о каркас кровати, на ощупь приблизилась к двери и навалилась на нее плечом. Дверь не поддалась, запертая на добротный замок.

— Илья, хватит валять дурака! — закричала я, барабаня в дверь кулаками.

Посчитав, что наделала достаточно шума, замерла, прислушиваясь к тому, что происходит в коридоре. Мне показалось, что я услышала голоса. Мужской и женский. Они о чем-то спорили, но слов было не разобрать. Голоса из коридора переместились за стенку, где, как я помнила, была гостиная, и принялись что-то обсуждать. Забавно получается. Значит, Илья притащил меня на дачу с одной-единственной целью — попасть в дом. Он мог бы залезть сюда и без меня, но, должно быть, опасался, что бдительная соседка его заметит и поднимет шум. То-то он так переживал, не забыла ли я ключи! А где-то здесь, неподалеку, его поджидала сообщница. Парочка заперла меня в спальне и теперь ругается в гостиной. Интересно, почему именно там? Ничего не видя в окружающей темноте и пребольно ударяясь о мебель, я двинулась к окну, попытавшись открыть хотя бы его, чтобы выбраться на улицу. Впотьмах налетела на торшер, с грохотом его опрокинула и, подняв, нажала кнопку на подставке, пробуя включить. Результат был тот же, что и с люстрой. Кнопка щелкала, свет не загорался. Пробравшись к окну, я загремела засовами. Но плотно закрытые ставни заперли еще и снаружи, и все мои попытки были обречены на провал. Черт, и сумку с мобильником оставила в прихожей! Все, что я могла сделать, это колотить кулаками в стену, осыпая проклятьями вероломного Калиберду и его неведомую подружку. Выбившись из сил, улеглась на кровать и стала прислушиваться к шуму за стеной. Лежала я до тех пор, пока не замерзла. Накрывшись покрывалом, согрелась и, вымотанная бессонной ночью, провалилась в сон.

Дорога из Царского Села показалась Волошину невероятно длинной. Ему не терпелось обрадовать Лилю рассказом о посещении Папы Мако, а также поведать, какие восторженные отзывы делал редактор «Аполлона» на стихи Черубины. На серо-розовый город опускался тихий вечер. Волошин торопливо шел по Петербургу, как бородатый Зевс, и прохожие изумленно оборачивались ему вслед, удивляясь гротесковой внешности Макса. Поэт привык видеть удивление на лицах людей, отлично зная, какое впечатление производит, и нередко специально эпатировал публику, будучи всегда очень доволен собой. Невысокий, приземистый, он носил демонстративно пышную бороду и буйные кудри, одеваясь по старой привычке так, как ходят парижские студиозусы в Латинском квартале.

Раз произошел презабавный случай. Как-то Максимилиан Александрович получил письмо. Незнакомая девушка писала, будто бы очень хочет видеть автора ее любимых стихов и что будет ждать его на бульваре на первой скамейке. Волошин шел в гости к друзьям, ему было как раз по пути, и поэт завернул на бульвар. На условленной скамейке сидела гимназисточка, довольно некрасивая, и, сильно волнуясь, ждала автора полюбившихся ей строф. Волошин приблизился к поклоннице, снял цилиндр и, учтиво склонив буйно заросшую голову, своим высоким мягким голосом проговорил:

— Сударыня, позвольте к вам присесть.

Девица вспыхнула, окинула быстрым взглядом его короткие штаны, бархатный плащ-крылатку, широкое бородатое лицо, улыбающиеся губы и возмущенно выдохнула:

— Да как вы смеете?

Волошин извинился, сел напротив нее, развернул «Новое время» и принялся наблюдать за расстроенной девушкой, впивающейся глазами в каждого проходящего мимо привлекательного господина, опасаясь пропустить своего кумира. Так и не дождавшись обожаемого поэта, гимназистка поднялась со скамейки и ушла. Следом за ней поднялся и Волошин, свернул газету и отправился своей дорогой. Этот случай очень хорошо отражал отношение к Волошину окружающих, не знакомых с его внутренней сутью.

Дом Лили стоял в глубине улицы, сразу же за сквером. Девушка жила на втором этаже, в комнатке, которую снимала у вдовы композитора Чудинова. Доходные дома со сдаваемыми внаем квартирами были в дореволюционном Петербурге явлением довольно распространенным и не вызывали ни у кого удивления. Редко когда в «барской» квартире жили ее владельцы, чаще всего это были квартиросъемщики, среди которых попадалось чиновное дворянство, промышленники или вот, как в случае с Чудиновыми, творческая интеллигенция. Когда снимать подобные апартаменты становилось почему-либо накладно, одну из комнат пересдавали жильцу. После смерти композитора вдова Зоя Владимировна почувствовала себя стесненной в средствах и решила обзавестись жиличкой. Расспросив знакомых, вдова Чудинова выяснила, что учительница приготовительного класса из гимназии по соседству Елизавета Ивановна Дмитриева была бы не прочь снять небольшую уютную комнату, и предложила ей арендовать бывшую детскую. Сын Чудиновых давно вырос и жил отдельно от родителей, так что надобность в подобном помещении отпала. Максимилиан Александрович вошел в чистое парадное, учтиво поздоровавшись со швейцаром, до блеска натиравшим постным маслом мозаичную площадку, и, поднявшись по покрытой ковром лестнице на второй этаж, позвонил в дверь. Открыла вдова Чудинова. Из прислуги осталась одна лишь кухарка Марта, остальных вдова рассчитала, стремясь сократить расходы. Чтобы не ссориться с Мартой, Чудинова взяла на себя часть забот по дому и теперь сама ходила открывать дверь. К Лиле вдова относилась, как к младшей сестре, считая девушку беспомощной и плохо приспособленной к жизни. Дружбу жилички с поэтической элитой Северной Пальмиры Зоя Владимировна не одобряла, называла поэтов людьми пустыми и никчемными, думая женить на Лиле своего младшего брата, пехотного капитана Вольдемара Сысоева.

Максимилиан Александрович вошел в длинный коридор, по правой стороне которого тянулась анфилада комнат. Комната Лили была последней из них. С другой стороны, недалеко от кухни, располагалась комната прислуги. Должно быть, там сейчас гладили, ибо оттуда доносилось шипение утюга и вырывались клубы пара, как из прачечной. Кинув быстрый взгляд в распахнутую дверь «прачечной», Волошин поспешно миновал коридор и заглянул к подруге. Лиля сидела за столом и работала. Комнатка не отличалась большими размерами и порядком, в ней было множество книг, разложенных по столу и расставленных по полкам. В углу белел голландскими изразцами нетопленый камин. От окна тянуло сквозняком, и девушка куталась в теплую шаль. Лиля вскинула голову и вопросительно посмотрела на Макса. Друг снял куртку, пристроил на вешалку цилиндр и шагнул к столу.