Шрифт:
— Ах, — вздохнула Отилия, которую испугал жестокий вывод помещика.
— Ничего этого не может произойти, не бойтесь, — ласково сказал ей Паскалопол. — Костаке здоров, он нас всех переживет, но вам надо быть осторожной. Шпионаж — дело постыдное, но иногда полезное. Домнул Феликс часто посещает дом кукоаны Аглае, не мешало бы ему прислушаться, о чем там говорят. Он, вероятно, тоже привязан к вам, я вижу, что привязан, — с добродушной иронией подчеркнул Паскалопол, — так же как и я, и дядя Костаке... дорожит хрупким, нуждающимся в защите созданием, как редким цветком. — Готовый ради Отилии на любую жертву, Феликс одобрительно смотрел на помещика. — Будем предусмотрительны, чтобы Костаке не причинили бог весть каких неприятностей. Этот Стэникэ — бесстыдный наглец, и ему, как адвокату, знакомо всякое крючкотворство.
В сознании Отилии все это еще никак не укладывалось:
— Я думаю, что тетя Аглае не пойдет на такую низость, хотя бы из стыда перед людьми. Вообще-то она, разумеется, лишена всякой чувствительности, но зачем ей вести себя так, чтобы возбуждать недоверие? Я считаю ее более тонкой притворщицей.
Если это в их расчеты не входило, то, стало быть, они хотели узнать, долго ли еще проживет Костаке, — высказал Паскалопол другую гипотезу. — Выяснить, в каком состоянии у него сердце, нет ли неизлечимой болезни, получить о нем более подробные сведения. Вы понимаете, почему она не позволила Костаке переехать отсюда? Потому что он ускользнул бы от ее надзора. Если бы Костаке был более сговорчив, я давно заставил бы его привести дела в порядок.
Дядя Костаке вернулся одетый в пальто. Физиономия у него была мрачная.
— Э-э-это мне н-н-не нравится... Пусть он больше не п-п-приходит сюда! — с некоторым опозданием протестовал он.
Паскалопол взял его под руку и повел к выходу. Остальные последовали за ними, так как помещик пригласил их провести вечер в городе. Когда коляска тронулась, Паскалопол многозначительно сказал старику:
— Сделай одолжение, Костаке, приходи, пожалуйста, завтра утром ко мне, я расскажу тебе кое-что интересное.
Феликс, сидя в экипаже, оглянулся и заметил у ворот дома Туля угрюмо смотревшие вслед коляске фигуры. Он угадал рядом с силуэтом уходящего доктора Аурику, Аглае, Олимпию и Стэникэ, а позади — сгорбленную спину укутанного Симиона.
VIII
Феликс ясно отдавал себе отчет в том, что любит Отилию, но не мог определить природу этого чувства. Иногда ему представлялись хрупкие коленки девушки, которая часто сидела, обхватив их руками. Эти коленки были одновременно и целомудренными и озорными, они обладали индивидуальностью, и Феликсу хотелось без слов поведать им о своей любви. Порой в мечтах юноши вьющиеся локоны Отилии обволакивали, обвивали, затопляли его. Сказать девушке прямо, что он ее любит, Феликс не мог. Отилия держалась с ним запросто, и между ними сразу возникла та непринужденность, которая не могла бы так скоро появиться в отношениях с другой девушкой. Это сбивало Феликса с толку. Отилия брала его под руку, по-матерински гладила его своими тонкими пальцами, запускала руку в его шевелюру и говорила: «Надо подрезать тебе космы, ты похож на Самсона». Феликс наслаждался этими знаками внимания со стороны Отилии, но в то же время испытывал смутное недовольство, потому что не знал, доказывают ли они ее любовь к нему. Как-то раз, не желая быть опекаемым вечно, он захотел сам проявить инициативу и при какой-то маленькой услуге Отилии сделал движение, чтобы поцеловать ей руку. Однако Отилия слишком быстро отстранилась, и он не успел выказать ей свою признательность. Она тотчас же заметила это и передумала.
— Ты хотел поцеловать мне руку? — спросила она просто. — На! — И поднесла руку к его губам.
При таком поведении Отилии Феликсу не удавалось добиться никакого прогресса в их отношениях, а ему казалось, что все должно было разрешиться пылкой сценой, когда он, упав перед ней на колени, будет изливать свои неописуемо горячие чувства. Но Отилия, наверное, посмотрела бы на него смеясь и слова замерли бы у него на губах, как это один раз уже и случилось. Он лежал на кровати, подложив руки под голову, и всем своим существом следил за находившейся в соседней комнате Отилией. Про себя он говорил ей все то, чего не осмеливался сказать вслух. Вдруг Отилия появилась на пороге:
— Что ты делаешь в кровати среди бела дня? О чем думаешь?
— И прежде чем Феликс успел подняться, она уселась на краешек его постели.
— О чем ты думаешь? О чем?
— И все теребила пуговицу на его пиджаке. Феликс собрался с духом:
— Я хотел бы тебе кое-что сказать, Отилия, но я боюсь...
— Ты столько раз говорил, что хочешь сообщить мне какую-то тайну. Скажи наконец, ведь я тебя не съем. Ну, я очень спешу. Ох, у меня столько дел!
Объясняться в подобной обстановке казалось Феликсу смешным. И он привык признаваться в своей любви шепотом, в отсутствие Отилии. Запершись в комнате, он предавался своим грезам, обнимал и прижимал к себе фотографию Отилии и, приблизив губы к ее уху, без конца шептал: «Люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя». Спать Феликс не мог, но его тянуло в постель, где он, вытянувшись, погружался в свои мечты и нервничал, если они ускользали. Он пытался заснуть, но как только образ Отилии тускнел, юноша в испуге пробуждался и спешил вернуть его обратно. Он уже не хотел видеть во сне ничего другого, и у него началась настоящая бессонница, от которой под глазами появились темные круги. Днем он каллиграфическим почерком выписывал в тетрадях: «Я люблю Отилию». Он даже прибегал к притворству, чтобы дать Отилии повод лишний раз проявить свою заботливость. Вообще в отношениях с ней словно находили выход его нерастраченные из-за ранней смерти матери сыновние чувства. Ему необходимо было исповедоваться ей, сознавать, что он под ее защитой, делать то, что она приказывала.
— Феликс, как ты рассеян! — порой кричала на него Отилия. — У тебя на костюме пуговицы еле держатся. Иди сюда, я их пришью!
— Эта заботливость была тем забавнее, что сама Отилия теряла пуговицы без всякого сожаления и скорее выбросила бы платье, чем стала бы его чинить. Феликс, заранее радуясь, покорно подходил к девушке. Отилия с милым насилием тащила его к себе, недовольно причмокивала языком и, сунув в рот Феликсу нитку, чтобы он не потерял память (с этой приметой она очень считалась), пришивала ему пуговицу, а Феликс вдыхал аромат рассыпавшихся у самого его лица волос. Пришитые пуговицы держались крепко, но в один прекрасный день Феликс, испытывая властную потребность ощутить дыхание Отилии, оторвал одну и явился к девушке.
— Удивительно, — сказала Отилия, — ведь я на днях ее так хорошо пришила!
Она ни о чем не догадалась или сделала вид, что не догадывается, и ее как будто просто рассердила такая неряшливость. Покатившись по наклонной плоскости симуляции, Феликс время от времени прикидывался больным. Отилия с серьезным видом касалась своими длинными пальцами горла юноши, чтобы узнать, нет ли у него температуры, поила его чаем, сидела на краешке кровати, не позволяя ему вставать. Внезапно ей пришло в голову, что Феликс плохо питается: