На следующий же день Аглае с необычайным рвением занялась хозяйством сына, но все ее заботы были направ­лены исключительно на Тити, к Ане же она относилась почти враждебно. Она купила матрац, ковер, привезла простыни, подушки, белье, навела в шкафу такой же по­рядок, как у себя дома, аккуратно сложила широкие, большие рубашки Тити («мальчик еще растет») и демон­стративно отшвырнула смятые, грязные вещи Аны. Аглае давала невестке строгие наставления:

— Вот эту рубашку пусть надевает в холодную погоду, и следи, чтобы ночью он непременно спал в колпаке, он так привык. И хорошо, если бы он затыкал уши ватой, потому что здесь сквозит. Фуфайку, что я привезла, он должен носить под рубашкой до самого июня. И чтоб он не ходил без пуговиц на рубашке, это нехорошо. Пусть меняет белье два раза в неделю.

Аглае купила Тити материал на костюм и велела сшить его по своему вкусу, то есть посвободнее. В носки хро­мовых ботинок, которые были велики Тити, она сунула вату.

— Лучше, если ботинки велики, ногам будет спо­койнее.

Она привезла тарелки, кастрюли, столовые приборы и, наконец, каждые два дня присылала провизию с ука­заниями, какие кушанья надо из нее стряпать. Ана, про­являя похвальное терпение, хранила умиленный вид. Аглае часто устраивала осмотры, рылась в буфете и на кухне, чтобы поглядеть, как они питаются, расспрашивала Тити, хорошо ли о нем заботятся. Тити всегда отвечал утвер­дительно. Аглае старалась предупредить малейшие жела­ния сына и никогда не приходила с пустыми руками, очень часто приносила даже пирожные. Прожорливая Ана бро­салась на еду и все пробовала, пока Аглае не осаживала ее:

— Дай поесть и мужу, он работает больше тебя. Это, со сбитыми сливками, я взяла для него — он такое лю­бит.

Аглае зашла весьма далеко в защите интересов Тити и внушала ему, что женщина должна быть усердна в са­мой интимной области, иначе муж станет нервным. Она давала Тити ясные инструкции:

— Держи ее в строгости, не позволяй, чтоб она вер­тела хвостом, а то она обнаглеет.

Откровенно говоря, Ана заслуживала подозрений Аг­лае. Она никогда не стряпала и если решалась пригото­вить какое-нибудь блюдо, то выходила на кухню одетая, как для выхода в город, и брала продукты кончиками пальцев, словно что-то нечистое. Она наскоро поджари­вала присланную Аглае провизию (консервы и то, что при­готовить было труднее, она оставляла, а когда все это портилось, выбрасывала на помойку), затем отведывала собственную стряпню, пока не съедала все дочиста. Потом забредала на кухню к старикам или присосеживалась к столу братьев, отщипывала от всех кушаний, болтая и смеясь с полным ртом, а когда приходил Тити, невинным тоном спрашивала его:

— Дорогой, ты голоден? А мне что-то совсем не хо­чется есть. Я даже не готовила.

Лицо у Тити осунулось, но он ничего не говорил. Ана жадно рвалась к удовольствиям и завидовала чужой рос­коши. Она постоянно уходила в город, без конца где-то пропадала. Тити запирался в квартире, писал картины с открыток, сам вставлял их в рамки и аккуратно приби­вал к стенам. С молчаливым исступлением домоседа он трудился над всякими мелочами, расписывал акварелью тюлевые абажуры собственного изготовления, красил стол и стулья, изобретал разнообразной формы и величины паспарту для фотографии. Ана оставляла его в покое и уходила к родителям или в город. В последнее время в доме все чаще появлялся Стэникэ, державшийся развяз­нее обычного.

— Пойдемте в город, подышим свежим воздухом,— предлагал он.

— Тити, ты не хочешь прогуляться? — немедленно спрашивала Ана.

Тити мрачнел и отказывался с упрямством и затаенной злобой.

— Хорошо, если ты не хочешь, я одна пойду с домнулом Рациу, — весьма просто решала вопрос Ана.

Стэникэ весело соглашался, и они под руку уходили. Тити не желал посещать ни кинематографа, ни театра, ни пивной, у него была своя теория относительно всех этих развлечений. Один-единственный раз он вышел в мороз­ную погоду, чтобы послушать бесплатный концерт воен­ного оркестра, устроенный усердным капельмейстером под открытым небом в парке Кэрол. Никакими силами нельзя было уговорить Тити уйти раньше, чем кончится концерт, хотя лицо у него посинело. Ана оставила мужа и ушла, но домой вернулась позднее, чем он. Тити рисо­вал, когда ему становилось скучно, раскачивался у печки или неподвижно сидел на краю кровати и отклонял вся­кую попытку нарушить эту программу. В его унынии и упорстве проявлялся своеобразный протест против неза­висимых настроений Аны. Даже эротическое волнение Тити вскоре прошло — кризис у него оказался кратким и перешел в угрюмое и полное подозрений безразличие.

— Дорогой домнул Тити, — предупреждала его Ана, — я молода и хочу развлекаться, пока не ушло мое время. Если ты никуда не желаешь ходить, сиди дома. А я не могу.

Тити ужился только с Сохацким, с которым, когда бывал в хорошем расположении духа, подолгу беседовал о товарищах по лицею и Школе изящных искусств. Часто приходил Сгэникэ, который хохотал и шутил с Аной, не обращая ни малейшего внимания на Тити. Однажды они смеялись в соседней комнате и, по-видимому, пили там и закусывали, и лишь спустя много времени Стэникэ от­крыл дверь и равнодушно сказал с набитым ртом:

— А! Ты здесь?

Тити старался показать, что он обижен, и целыми часами не произносил ни слова. Но однажды, когда поздно ночью Ана вернулась домой в сопровождении Стэникэ, Тити, к ее удивлению, вспылил:

— Потаскуха! — грубо заорал он. — Мама мне гово­рила, да разве я и сам не вижу? Где ты шляешься дни и ночи напролет?

Однако никаких улик против Аны не было. На скандал явились братья, и капитан довольно нагло, развязным, вызывающим тоном стал упрекать Тити:

— Друг мой, вы должны следить за своими выражениями, понимаете? Здесь наши родители, люди старые, здесь денщики, которые все слышат. Я не допущу, чтобы вы ни с того ни с сего выдумывали какие-то нелепости и оскорбляли мою сестру. В конце концов, из-за чего весь сыр-бор загорелся? Она прогулялась в город с вашим свояком. Если вы больны и не переносите людей, то нельзя же заставлять и ее вести монашеский образ жизни!

Тити побелел и в порыве той внезапной ярости, кото­рая иногда охватывала и Симиона, стукнул кулаком по столу, крича с пеной у рта, как бесноватый:

— Не смейте меня оскорблять, ослы, а то я пожа­луюсь на вас маме!

Все спокойно смотрели на него, точно на припадочного. Тити показалось, что Ана презрительно оттопырила ниж­нюю губу. Братья вышли из комнаты, больше не противо­реча ему, и от этого хладнокровия Тити рассвирепел еще больше.

— Брось, — послышался голос лейтенанта, — разве не видишь, что он ненормальный?