В самом деле, старик, который, как всякий ипохондрик, стремительно переходил от одной навязчивой идеи к дру­гой, выглядел не на шутку больным. Глаза его налились кровью и смотрели в одну точку, а живот страшно раз­дулся, точно под платком, в который Симион вечно ку­тался, был спрятан мяч. Он жаловался на сердцебиение после еды, на то, что сердце его колотится все сильнее и сильнее и уже не может успокоиться.

— С ума ты сошел с твоей ипохондрией! — кричала Аглае. — С чего ты взял, что у тебя сердцебиение?

Но, приложив руку к его груди, она вынуждена была признать, что с сердцем у Симиона что-то неладно. Симион, подметивший кое-какие особенности своего пищева­рения, был убежден, что все тело у него заполнили газы, которые душат его. Стэникэ привел Василиада. Врач, ко­торый во время визита к Костаке так выставлял напоказ свои знания, на этот раз не смог поставить никакого опре­деленного диагноза и охотно соглашался с любыми пред­положениями Аглае и Стэникэ. Симион разделся и улегся в постель, с которой не вставал ни днем, ни ночью, с бес­покойством наблюдая за собой. Он уже не ел, не вышивал, его точила меланхолия. Прежде такой молчаливый, он до­кучал Аглае болтовней и, заверяя, будто он при смерти, озабоченно выспрашивал, долго ли она будет его помнить, и распоряжался насчет завещания. Преисполнившись дове­рия к Феликсу, Симион заводил с ним разговор на волно­вавшую его тему:

— Я умираю, у меня тяжелая болезнь, неизвестная врачам, — говорил он. — Вот, такова жизнь! Я боролся за идеал, за искусство, а теперь должен все покинуть. Не за­бывайте меня, домнул Феликс, не забывайте меня.

И, соскочив с постели, Симион снимал со стены не­сколько картин и совал их юноше. Но Феликс не брал картины, а Аглае с негодованием спешила вырвать их из его рук.

— Этот Симион совсем одурел. Домнул Феликс, не слушайте вы его. Может быть, он даст вам что-нибудь: кольцо, драгоценность, деньги, — вы тогда мне скажите,

— Разумеется! — отвечал задетый Феликс.

Для большей безопасности Аглае унесла из комнаты Симиона все, что он в своем смехотворном приступе щед­рости мог бы подарить.

Симион не умер, однако ипохондрия его не проходила и он был полон какой-то неясной тревоги. Аглае оставляла мужа одного в его комнате, не уделяя ему никакого вни­мания, Аурика совершала свои обычные прогулки по проспекту Виктории, Тити рисовал маслом картинки с от­крыток.

Постоянно вертевшийся у свекра и свекрови Стэникэ однажды, улучив минутку, когда Отилия была одна, забежал в дом Костаке.

— Дядя Костаке поступает совершенно правильно, с видом сообщника сказал он, — да ведь он и обязан так поступить. Я очень рад, что ты понимаешь свою выгоду. Зачем оставлять такое состояние в чужих руках? Ты мо­лода, умна. Откровенно говоря, тебе повезло. Старику не так уж долго осталось жить. Послушай меня. Я расскажу тебе, когда будет время, какая собственность и какие дела у старика. Ты и представления об этом не имеешь! Ты потратила на него столько лет и теперь должна быть воз­награждена. Эх, у нас с тобой много общего! Твой харак­тер очень похож на мой. Ты свободна, независима, лишена предрассудков. Между нами, Олимпия женщина хорошая, ничего не могу сказать, но она помеха моей карьере. Вя­лая, без полета. Ты думаешь, мне нравится моя свекровь, Аглае? Но тут уж ничего не поделаешь? Скажи мне только одно слово — и все будет кончено. Олимпия не останется на улице, у нее есть родители, состояние. Нам мог бы помешать ребенок, но ведь его нет. А твое прошлое меня не беспокоит, пустяки, мне все равно, что было раньше. Ты молода, делала, что хотела. Важно, что взгляды на жизнь у нас одинаковые.

Отилия слушала его и все сильнее бледнела от гнева. Наконец, потеряв самообладание, она глухо сказала:

— Стэникэ, подите вон.

Тот не спеша встал, выбрал из коробки конфету и убрался восвояси. После его ухода Отилия посидела не­много, глядя в пространство, вытерла платком навернув­шиеся слезы, потом как безумная сбежала по лестнице, и, войдя в комнату, где стоял рояль, начала бурно играть одну пьесу за другой.

— Забот у ней нет, — проворчала в кухне Марина.— Какие у нее заботы?

Стэникэ через двор вошел в столовую Аглае, где в это время обедала вся семья, включая Симиона. В стороне сидел Феликс, которому Костаке поручил проведать Си­миона (Стэникэ этим и воспользовался, чтобы застать Отилию одну). За последние дни Симион преобразился — он стал оптимистом, порой даже слишком восторженным. Он рассуждал весьма просто: все болезни объясняются недостатком вещества в организме и самый надежный способ выздороветь — усиленное питание. Даже Аглае одобрила его:

— Хорошо, что ты наконец образумился! Конечно, когда ничего не ешь, будешь чувствовать себя ослабев­шим.

Симион встал с постели и теперь сидел вместе со всеми за столом. Когда явился Стэникэ, он как раз докладывал Феликсу, которого упорно именовал «домнул доктор», о своем самочувствии:

— Я заново родился, я — человек, возвращенный к жизни. Никогда еще у меня не было таких мускулов.

Симион напряг свою тощую руку, жестом требуя, что­бы Феликс ее пощупал. Тот доставил ему это удовольствие и поразился слабости Симиона, рука которого тряслась от чрезмерных усилий.

— Не напрягайся так, Симион, что ты ребячишься! — бросила ему Аглае.