— Нет, она была. Я нашел, — он наклонился и юркнул в кусты.

И вот он уже перед Катей, отряхивает голые коленки от земли и травы.

— Срывай аккуратно, смотри не раздави ягоды.

Мальчик начал рвать смородину сначала нехотя, по одной ягодке. Потом уже целыми горстями. Видимо, ему было смертельно скучно, и он просто не знал, как убить время. Катя чувствовала: вот подходящий момент поговорить с ребенком, спросить его о…

Но она ощущала какую-то необъяснимую скованность и нерешительность, ловя на себе его холодный, недетский, изучающий взгляд.

— С листьями не обрывай. Потом трудно сортировать будет. Дай я покажу, как нужно. — Она придвинулась к нему ближе. — Антоша, что у тебя с рукой такое? С левой? С ладонью?

Он повернул левую руку ладонью вверх. От мизинца к большому пальцу наискось протянулась багровая полузажившая ссадина, точно такая же, как у Смирнова и…

— Где ты так поранился? — тихо спросила Катя. Он молчал.

—Кто это тебе сделал? Кто разрезал тебе руку, Антон?

— Никто. Я сам. Бритвой. Это не больно. — Он вскинул голову, посмотрел Кате прямо в глаза, потом протянул пораненную руку и. потрогал Катины волосы.

— Мягкие. Как у моей матери. Только она их светлым красила.

Катя начала снова собирать ягоды.

— Ты маму, наверное, часто вспоминаешь? — спросила она.

— Нет. Она в земле. Мертвая…

— А ОТЦА… Антоша, ты отца простил?

Он молчал.

— Антон, ответь мне, пожалуйста.

— Нет. НИКОГДА ЕГО НЕ ПРОЩУ.

— Антон, а у Юлии Павловны тебе хорошо?

— Я буду жить с ней. Я решил.

Детский голосок, и взрослый тон, и этот взгляд… у Кати, сжалось сердце.

— Ты в военном городке, в гарнизоне раньше жил, да? Много у тебя там друзей осталось?

Он нехотя кивнул.

— А не хотел бы к ним вернуться?

— Куда? В интернат, что ли?

— Так плохо там было? Конечно, жизнь в интернате не сахар. Антон, а вот расскажи: у вас в гарнизоне своя средняя школа была или вы куда-то в город ездили? — Катя чувствовала: нелепо спрашивать его о таких банальностях. И вообще, учился ли он в школе, судя по его заторможенному виду? Но надо было говорить с ним, не молчать. Он и так все время молчал: один — среди взрослых, зеркало и одновременно жертва их отношений, непонятных, жестоких, а нередко и просто чудовищных — как убийство его матери, как эта вот рассеченная бритвой детская ладонь…

— Сначала в город на нашем автобусе возили. Потом, как на бензин лимит ограничили, военком говорил; буду на БТРе возить — обманул. На рейсовом с пацанами стали ездить — утром и вечером из поселка до города ходил. — Мальчик сорвал гроздь. — Глянь-ка, какая крупная. Варенье будешь варить?

— Хотелось бы. Придешь в гости — пробу снимешь. Как в армии, приезжает полевая кухня, и старшина пробу снимает. — Катя улыбнулась. — Слушай, а может, тебе в Суворовское поступить?

— Туда с четырнадцати берут, я узнавал, — он сплюнул себе под ноги. — Да и не возьмут меня туда.

— Почему?

Его лицо ожесточилось. И Катя тут же перевела разговор на другую тему:

— У тебя какой предмет в школе любимый был? Или не было таких?

— Французский.

— Серьезно?

— Со второго класса у нас был. Училка в Париже жила, когда студенткой была. Слайды нам показывала. Про Париж. Красиво там очень.

Катя с удивлением разглядывала мальчишку: ну и ну! Кто бы мог подумать?

— И что, хорошо ты говоришь по-французски?

— Всегда в четверти «пять» было. Я гуманитарные вообще хорошо секу, классная говорила.

— В интернате школа хуже была?

Он нахмурился, не отвечал…

— А будешь у Юлии Павловны жить, дальше-то учится думаешь? Язык не стоит бросать, раз у тебя так с ним хорошо, — сказала Катя.

— Она мне обещала, что не брошу. А дядя Олег сказал; вырастешь, выучишься, большим человеком станешь…

— Смирнов знает, что говорит, он сам знаменитый на всю Москву. Ты в театр любишь ходить? — Катя поздно спохватилась: нет, спектакли «Табакерки грез», вроде «Жюстины», не для подростковых глаз.

— Он меня даже хвалил, дядя Олег. — Мальчик, казалось, вспомнил что-то для себя приятное. — Говорит, у меня талант. На сцене даже могу, как вырасту, выступать.

— А за что он тебя хвалил? Ну-ка, поподробнее расскажи, это интересно. — Катя переставила корзинку с ягодами чуть левее — где куст был просто усыпан смородиной.

— Я стихи читал. Белые называются, ну, без рифмы. Про Бога, Она просила выучить и прочитать ему. Я за день выучил. У меня память хорошая.

— Стихи? Надо же! Слушай, Антон, а мне прочтешь? — Катя была рада, что ей хоть как-то удалось расшевелить этого маленького молчальника.