– Нет там никакой любви, и не было никогда! Эта женщина вообще никого не способна любить, кроме самой себя. А Гордеев… не знаю, зачем вообще с ней связался, как будто не понимает! Я, конечно, его жутко не люблю, но не могу не признать, что он далеко не идиот. И что же, неужели не видит, какая она? Неужели не понимает, что она его попросту использует?

– Саша, такие речи уместно было бы слышать от Волконских, но уж никак не от тебя! Ты на другой стороне, девочка. Ты-то от этого только выиграешь! Попробуй посмотреть на ситуацию иначе: сколько перспектив появится у тебя, когда ты уедешь из этого захолустья! И Серёжа, я уверен, поедет вместе с тобой, он же московский сам. Ни к чему ему торчать здесь, на даче, одному, пока ты – там. Вы сможете видеться хоть каждый день, и твоей матери не обязательно будет об этом знать. Москва – большой город, там никто никого не знает, никто не доложит ей, что вы были вместе.

Алёна кидалась козырями в виде учёбы и практики в больнице, Воробьёв же избрал другой путь: надавить на её мягкое, влюблённое девичье сердце. О-о, был бы здесь её отец! Посмеялся бы вместе с нею над их жалкими попытками!

– Викентий Иннокентьевич, ну как же вы не понимаете? Есть такие вещи, которые не купишь за деньги! И как бы господин министр не старался скупить весь мир, к счастью, не всё в этой жизни продаётся и покупается!

Видимо, она жестоко ошибалась. В опровержение этих её слов ночью к больничным воротам подъехала именная карета Волконских, оттуда вышел сурового вида мужчина с обвисшими седыми усами и велел перепуганному Юре Селиванову немедленно позвать доктора на улицу. Викентий Иннокентьевич послушно вышел, как будто бы совсем не удивившись, и, обернувшись на больничные окна, горевшие жёлтым светом в сумраке ночи, помолился о том, чтобы на шум не выглянула Александра. Не заметив её силуэта, он поспешно сел в карету, где уютно расположился господин Гордеев, с сигарой в зубах.

– Изволите? – тот предложил портсигар, но Воробьёв, будучи доктором, ратовал за здоровый образ жизни.

– Благодарствую, Иван Кириллович, но я не курю.

– Как знаете. Ну, что там наша непокорная мадемуазель?

– Колеблется, – нагло солгал Воробьёв. – Но я сделал всё, что мог, использовал самые убедительные доводы, всё, как вы и просили.

– Молодец, Викентий, – крякнул довольный министр, выпуская клубы голубоватого дыма. С непривычки Воробьёв закашлялся и попросил разрешение открыть окно, но когда в ладонь его лёг узелок, набитый, судя по тяжести, самыми что ни на есть настоящими золотыми империалами, недуг его как рукой сняло. Он кисло улыбнулся.

– Пару дней ещё дайте, ваша милость. Глядишь, и удастся её убедить. Авось и согласится.

– У меня нет пары дней, Викентий, – сказал Гордеев, поглядев на желтеющие в темноте окна больницы. – Придётся использовать другие методы, раз эта маленькая строптивая негодница не хочет по-хорошему.

– Только, прошу вас, не причиняйте ей вреда! – с отчаянием взмолился Воробьёв. – Она мне как дочь родная, я не хочу, чтобы она пострадала, Иван Кирилыч…

– Дочь родную ты тоже продал бы за тридцать серебряников, Викентий? – министр невесело рассмеялся, а господин Воробьёв почувствовал, что узелок с империалами вдруг начал давить на его ладонь, как будто осознание этого подлого предательства сделало его тяжелее. По этому поводу полагалось тяжко вздохнуть, что он и сделал, но перечить Гордееву не посмел.

Александра об этой их встрече так и не узнала. Ту ночь она провела на удивление спокойно, сидя возле кровати несчастной купчихи Захаровой, которую немного лихорадило, меняя ей холодный компресс и размышляя о жизни. Под утро Захаровой стало легче, женщина благодарила её, называла спасительницей и всё пыталась изловчиться поймать Сашину руку, чтобы поцеловать – до того безграничной и искренней была эта признательность.

С рассветом пришёл новый день, а что делать дальше, до сих пор не было ясно, и Александра всерьёз задумалась, чтобы не возвращаться домой совсем, а прилечь отдохнуть в одной из свободных больничных палат. Ни мать, ни министра, ни даже братика Арсения видеть ей не хотелось.

Утро было чудесным, тёплым, а рассвет над рекой с малиновой дымкой, таким прекрасным, словно в сказке! И даже неумолкающая Захарова не могла испортить иллюзию безмятежности, но от её бесконечного щебетания у Александры, и без того не спавшей целую ночь, начинала болеть голова. Купчиха обещала отдать её замуж за своего среднего сына, имевшего рыбный промысел на Волге, сказочно богатого и такого же красивого, как его мать. Александра, глядя на Захарову, поймала себя на мысли, что подумала бы трижды, прежде чем соглашаться, если он и впрямь хоть чем-то напоминает полную, крючконосую Марфу Ильиничну, но вынуждена была лишь улыбнуться и пообещать непременно дождаться, когда же её сынок заедет с визитом, а заодно и познакомиться с "госпожой доктором". Её так здесь все называли, хоть она и была обычной медсестрой, и до доктора ей было расти и расти. Но то ли это Воробьёв постарался, то ли люди и впрямь чувствовали в ней внутреннюю силу и стремление помочь окружающим – так или иначе, к ней всегда обращались почтительно. А заносчивые богачи, как Захарова, смотрели с уважением.

Это не могло не радовать. И вообще, тем утром всё было настолько чудесно, что подозрительное затишье начинало неминуемо попахивать грозой. Чутьё Александру до сих пор не подводило ни разу, она с тринадцати лет тренировала его в больнице и никогда прежде не ошибалась. И поэтому, возвращаясь домой уже ближе к обеду, она прямо-таки сердцем чуяла – быть беде.

Многое она могла предположить, но никогда в жизни не подумала бы, что Алёна не шутила, когда говорила о применении силы.

Когда Александра зашла в дом, её сразу поразила пустота, царившая вокруг. Матушкины любимые вазы, столовые сервизы, вышитые ею салфетки с диковинными узорами – всё это отсутствовало, пустой сервант сиротливо стоял, мелькая отражениями в зеркалах, а кресла и диваны прятались под белой драпировкой. И Александра подумала бы, что выиграла этот бой, если бы не Иван Кириллович, гордо восседавший возле незажжённого камина.

Он ждал её.

– Вы сидите в кресле моего отца, – сказала Александра вместо приветствия, снимая с шеи свой шёлковый шарф и проходя в гостиную.

– А ещё я сплю в его постели и люблю его женщину, – ответил министр с пугающей бесцеремонностью. Впрочем, если он хотел смутить Александру этой резкой фразой, его ждало разочарование. Девушка невесело усмехнулась уголками губ и, распутав шарфик, осторожно повесила его на треногу возле двери. И начала неспешно расстёгивать пуговицы на пальто.