На несколько запросов в ИРЛИ (Пушкинский дом) он получал неизменный канцелярский ответ, что таковой документ в природе не существует. И вот однажды, уже будучи в почтенном возрасте и профессорском звании, когда «N» приехал в Санкт-Петербург, чтобы лично пообщаться с архивными работниками ПД, он случайно встретился со своим старым знакомым еще со студенческих лет – ныне работником ИРЛИ. Вечером тот заглянул в гостиницу и за рюмкой чая поведал ему, что он в курсе дела, и под большим секретом рассказал гостю, что давно приготовил копию этого документа и лишь ждал случая, чтобы передать его своему старому приятелю. Передал бумагу с одним условием, что ни сам документ, ни сведения из него, которые были тогда якобы предметом конфиденциальности, не подлежат огласке, по крайней мере, до тех пор, пока он работает в ИРЛИ.

Не закончив свой рассказ, профессор опять впал в забытье и на этот раз молодой человек, который всякий раз провожал меня в вестибюль и вновь сопровождал в палату, извинившись, сказал, что на этом встреча закончена. Проводив меня окончательно, он уточнил мой телефон, пообещав позвонить в случае крайней необходимости.

Такая «необходимость» возникла на следующий день, поскольку аспирант доктора «N» срывающимся от волнения голосом сообщил, что профессор скончался. Поскольку телефон искажает несколько тембр голоса, то я понял, что голос принадлежал тому же человеку, что накануне приглашал меня на встречу с умирающим. Пообещав, что он еще раз позвонит по поводу предстоящих похорон, аспирант положил трубку.

Несколько дней я был не в силах приступить к осмыслению полученной информации и лишь после похорон профессора, отдав дань уважения ему, бросив горсть земли на крышку гроба и возложив цветы на могилу, начал восстанавливать в памяти содержательную часть его рассказа в части, касающейся заметок К. Д. Кавелина.

Прежде всего я внимательно изучил хронологические данные из жизни А. С. Пушкина за время пребывания его в Москве, где он находился с 21-го сентября по 10-е октября 1832 года в связи с хлопотами по организации похорон Афанасия Николаевича Гончарова – дедушки Натальи Николаевны, скончавшегося 8-го сентября 1832 года. В «Хронологии» данные за 28 сентября отсутствуют, сделана лишь следующая запись: «Сентябрь, 7…9 Пушкин был на прощальном бале у княгини В. Ф. Вяземской, который она устроила для своих московских друзей и знакомых, собираясь переезжать в Петербург. Он общался с графиней Н. Л. Сологуб, графиней Э. К. Мусиной-Пушкиной, ее сестрой Авророй Шернваль, Н. А. Урусовой» [220] .

Далее запись за 30-е сентября, где среди прочих событий значится уже известное: «…рассказывает <в письме к Наталье Николаевне> о посещении университета, о разговоре с Каченовским, от «сладости» которого «у всех предстоящих потекли слезы умиления. Передай это Вяземскому» [221] .

Итак, пушкинистика не может дать ответ на вопрос: «Где находился, вернее, что делал А. С. Пушкин 28 сентября, будучи в Москве?». Кстати этот день является знаковым для Пушкина, но уже по иной причине. Шестого июля 1833-го года у Пушкиных родился старший сын Александр («рыжий Сашка»). Отсчитаем обратно 40 недель (280 дней) и получим 28 сентября 1832 года. То есть зачатие Сашки произошло в отсутствие отца. Пушкин возвратился в Петербург 12 октября 1832 года.

Любознательный читатель: снова вы отвлекаетесь от заданной темы, причем здесь «рыжий Сашка»? Что же всетаки усмотрел профессор «N» в воспоминаниях К. Д. Кавелина, которые, по его мнению, могли поколебать устоявшееся убеждение Пушкина о древнем происхождении «Слова о полку Игореве»? Не забывайте о том, что неоконченная статья А. С. Пушкина «Песнь о полку Игореве» датируется декабрем 1836 года, но в ней Пушкин по-прежнему позиционируется убежденным сторонником древности «Слова», то есть не «переписал» себя из «ортодоксов» в «скептики».

Отвечаем в порядке поступления вопросов. А ничего особенного мы в отрывочных сведениях, полученных в столь экстремальных условиях у смертного одра профессора «N», «не усмотрели». Возможно, он не обо всем, что содержалось в «воспоминаниях» Кавелина, успел рассказать, но вот что я уловил из его сбивчивого рассказа.

«Воспоминания» были выдержаны якобы в весьма корректном тоне и никаких даже намеков на то, что их пишет «мстительный» сын за обиды оскорбленному отцу, в них нет. Напротив, именно эта сдержанность позволила младшему Кавелину более объективно описать атмосферу происходившей дискуссии без излишних эмоций и панегириков в адрес литературных «дуэлянтов». Но вот что интересно, более спокойный и неотягощенный эмоциями наблюдатель сумел отметить некоторые нюансы спора, ускользнувшие от внимания других свидетелей. Перейдя на более спокойный тон, профессор Каченовский как бы мимоходом отметил, что он уже давно «вычислил» автора «Слова», который жил и творил в том же веке, в котором родился Пушкин. И еще якобы глубоко им уважаемый оппонент в своих сочинениях не единожды упоминал имя этого поэта, а также в эпиграммах на него (Каченовского).

Если все обстояло именно так, а нам нет никаких резонов не верить доктору «N», то похоже эти слова и навели Пушкина на размышления, итогом которых и были те самые «слезы умиления». Не можем мы категорически отвергать и версию профессора, что могло быть продолжение дискуссии тет-а-тет, тем более что у них на это было достаточно времени (28 сентября 1832 года). Косвенным подтверждением этого «примирения со слезами на глазах» является и то, что Пушкин до конца своей жизни уже ни разу не упомянул Каченовского в своем эпиграммном творчестве.

Конечно, трудно себе представить, что Пушкин вот так, вдруг, на основании крохотной информации мог в течение 23 суток «перестроиться», сменить знак «+» на «—» (или наоборот?), но его сверхъестественная интуиция, безусловно, этому способствовала. Напомним слова замечательного поэта А. Н. Майкова, сказанные в адрес пушкинской интуиции: «Пушкин угадывал только чутьем то, что уже после него подтвердила новая школа филологов неопровержимыми данными» (А. Н. Майков. Полн. собр. соч. Изд. 8, т. 2. СПб., 1913, с. 503). О том же писал и другой исследователь «Слова», пушкинист И. А. Новиков, подчеркнув, что у Пушкина и автора «Слова» «была полная родственность самой поэтики двух гениальных русских художников слова, разделенных между собою целыми столетиями [222] .