«До 1842 года К. Д. Кавелин жил в Москве при своих родителях, сдав в 1840 году экзамен на магистра гражданского права и вращаясь в московских университетских и литературных кружках и еще усерднее посещая литературные салоны, из которых кроме салона Елагиной сильное влияние на склад его мыслей оказали салоны П. А. Чаадаева и А. С. Хомякова, соответственно вождей западников и славянофилов того времени. Особенно сблизился он тогда с замечательным в истории русской мысли деятелем Т. Н. Грановским, профессором истории Московского университета, начавшего свои чтения осенью 1839 года. Это сближение, основанное на родственных чертах Грановского и Кавелина в организации их духовной природы и характера, перешло со временем в самую тесную между ними дружбу и со стороны Кавелина доходило почти до культа.

Кавелина влекло к университетской кафедре, но он встретил сильное препятствие в своей семье. Отец его считал в это время занятия наукой, основанной на зловредном гегельянстве, опасным вольнодумством, а мать, следуя шаблонному светскому понимаю того времени «карьеры», считала для своего сына, потомственного дворянина, унизительной профессуру, годную, по ее мнению, только для «разночинцев». С отцом К. Д. Кавелин еще мог побороться, но Шарлотта Ивановна была женщина с таким характером, что он вынужден был ей уступить. В 1842 году он переехал в Петербург и поступил на службу в Министерство Юстиции» [214] .

Похоже, что Константин Дмитриевич «уступил» своему отцу и в том, чтобы никогда не упоминать в своих трудах имя А. С. Пушкина, которого Дмитрий Александрович «почитал» за личного врага, не простив ему «Кавелина-дурачка». Поэтому тщетными оказались наши усилия по поиску воспоминаний К. А. Кавелина об «исторической» встрече Пушкина и Каченовского в аудитории Московского университета 27 сентября 1832 года.

Наш экскурс несколько затянулся, но вам предстоит еще немного потерпеть, поскольку мы вплотную приблизились к исторической черте, когда с большой степенью вероятности можно «вычислить» автора «Слова о полку Игореве». При этом придется сделать еще одно отступление по пути к намеченной цели.

Речь идет о неожиданной встрече с доктором медицины (назовем его «N») – специалистом одновременно двух медицинских специальностей – невропатологии и сексопатологии.

Собирая материалы для написания задуманной нами книги о болезни и трагической смерти А. С. Пушкина, пришлось тщательно проштудировать все, что написано было ранее о недугах поэта, особенно если авторы подобных исследований сами были медиками. Прежде всего это касается трудов Сергея Михайловича Громбаха (1909—1987 годы) и Бориса Моисеевича Шубина (1930—1983 годы) [215] . По прочтении замечательных книг этих известных в СССР врачей и популяризаторов медицинских знаний, к большому нашему удивлению, в них не оказалось разъяснений по поводу недуга, перенесенного поэтом трижды в 1818—1819 годах и именуемого «гнилой горячкой». Если из приведенных ниже примеров из книги С. М. Громбаха хотя и косвенно, но вытекает, что это была венерическая болезнь, причем в пушкинское время «сифилис и гонорею недостаточно четко различали, их часто именовали… любострастная болезнь» [216] , то у Б. М. Шубина не находим и этого.

Пушкин и люди его круга не стыдились этой болезни и говорили о ней не таясь, скорее иронизируя над ее жертвами, в том числе над собой, видя главную беду не столько в самой болезни, сколько в ее лечении ртутью, «меркурием» [217] .

Ртуть считалась специфическим средством против венерических болезней. В статье известного врача К. Грума «Венерическая болезнь» читаем: «Этот бич рода человеческого… прежде неимоверно свирепствовал до того времени, пока не открыли против него специфического врачебного средства, меркурия, который надежно излечивает эту болезнь» [218] . Одним из ртутных препаратов, широко применявшимся при лечении венерических болезней, была сулема [219] .

Пушкину были известны и уродующие последствия сифилиса. В Кишиневе он предостерегал кого-то из своих знакомых:

Так Пушкин равнодушно описывает безносого банщика в тифлисских банях.

В криминалистике и в следственной практике существует негласное правило, суть которого заключается в следующем: Чтобы решить некую задачу, которая завела следователя в тупик, нужно рядом с ней поставить еще более неразрешимую, но сходную с первой проблему, возможно, они разрешатся сами собой. Этот метод широко применял известный пушкинист Александр Лацис, исследуя загадочные эпизоды из жизни и творчества Александра Сергеевича Пушкина.

Задавшись этим вопросом, мы не были еще знакомы с сочинением С. М. Гробаха, которое было опубликовано намного позднее книги Б. М. Шубина. Поиски ответа на этот вопрос вывели нас, как уже об этом было сказано выше, на доктора «N». Предварительно мы узнали, что доктор был едва ли не сокурсником с Б. М. Шубиным по 1-му Ленинградскому медицинскому институту им. И. П. Павлова, который они закончили в 1954 (или близко к этому) году. Мало того, они общались, долгое время работая в Москве: один в Московском НИИ онкологии им. П. А. Герцена (Б. М. Шубин), а другой в больнице им. С. П. Боткина, которые располагались рядом невдалеке от Московского ипподрома.

Доктор «N» оказался на редкость общительным человеком и к тому же большим любителем «Слова о полку Игореве» (здесь мы уже вплотную подошли к ответу на совершенно справедливый вопрос «Любознательного читателя»).

На наш вопрос доктор неожиданно задал встречный вопрос:

– А вы знаете, например, почему не были опубликованы воспоминания Константина Дмитриевича Кавелина, который, будучи студентом, присутствовал на диспуте между А. С. Пушкиным и М. Т. Каченовским по вопросу первородства «Слова о полку Игореве»?