Том 4. Стихотворения 1930-1940
вернуться

Бедный Демьян
Шрифт:

Руководящая работа.

Комсорги будут выполнять критические стенгазеты и руководить комсомольцами.

Мобилизовать массы и руководить буду – я.

Секретарь Кулик.

Комсомольцы, прочтя этот план, онемели И, лишась языка, Подозрительно крайне глядели На Кулика, Дескать, парень в уме ли? А Кулик… Не узнать паренька: Он, Кулик, вдохновенно-надменный, Удивительный и несравненный, Говорил, торжествуя, как в сладостном сне, В высшей степени планово и окрыленно: «Ну, ребята! Теперь мы готовы к весне! Определенно!»

Калиныч*

Дав смертный бой всему гнилому, Сметя всю старую муру, Уж мы не учим по-былому Свою родную детвору. Культурой новою пригреты, Растут советские птенцы. Со стен на них глядят портреты – Иного строя образцы. Товарищ Сталин в окруженье Своих соратников-бойцов У нас в любви и уваженье, И у отцов и у юнцов. Вожди – их перечень не длинен. – Кто это? Маху не дает, «Михал Иванович Калинин!» – Грудной ребенок узнает. Калиныч! Кто ж его не знает! Михал Иваныч! Пустячки? Он словно что-то вспоминает, С портрета смотрит сквозь очки. Да, вспомнить может он о многом Из жизни славно прожитой. Боролся он с царем и богом, С насильем, с рабством, с темнотой. Деревни отпрыск бедной, хилой, Рабочий-токарь с юных дней, Боролся он с враждебной силой, Не отступая перед ней. Пред тем как пали вражьи стены, Узнать не раз пришлось ему Скорбь пораженья, яд измены, Изведать ссылку и тюрьму. Вот кто с шеренгою стальною Шагал, отвагою горя, Когда над нашею страною Гремели громы Октября. Прошла пора лихой напасти. Величьем классовым велик, Символом стал советской власти Рабочий-токарь-большевик. В любом углу Страны Советов Пятнадцать лет, великих лет, Среди излюбленных портретов Висит калининский портрет. Уже врагов не удивляет Столь неприятный им момент: Пятнадцать лет, как. укрепляет, Как власть советов возглавляет Рабочий-токарь-президент! Калиныч! Кто ж его не знает? Калиныча другого где найдешь? В собраниях, его завидя, начинает Приветливо шуметь и хлопать молодежь, Шумит и хлопает, восторга не скрывая, И слушает его, большого мудреца, Любовно слушает, очей не отрывая От «по-калинински» лукавого лица: Вдруг задрожит на нем смешливая морщинка, Предвестник острого и меткого словца, Словцо летит, и вот – обычная картинка – Смеются в зале все от старца до юнца. С неделанной, ему присущей, простотою Средь молодежи он, Калиныч, юный, свой! В нем добродушие дружится с остротою Так органически, как сердце с головой. Да, тертый он калач, да, видывал он виды, Боец, проделавший походов без числа, Но он еще совсем не метит в инвалиды, Энергия его с годами возросла. О прожитых годах Калиныч не затужит: Есть чем их помянуть! Путь пройденный велик! Но революции – хо! хо! – еще послужит Наш замечательный, наш молодой старик! Еще не раз мы с ним наш общий праздник встретим! Застанет вместе нас, мы верим, та пора, Когда, отбив врага от нашего двора, Победным маршем мы советский путь отметим И на приветствие Калинина ответим Мир сотрясающим УРА! Пятнадцать лет – каких и на каком посту! Дум наших творческих размах и высоту, Неизмеримое свершенных дел величье, Всей нашей жизни стиль, и мощь, и красоту Рисует, в мудрую облекшись простоту, Твое рабочее, родное нам обличье. Эпохи ленинской и сталинской – двойной – Старейший из бойцов колонны головной, На высях почестей не ставший изваяньем, Ты люб и дорог нам, Калиныч наш родной, Своей особенной какой-то стороной, Своим «калининским», особым обаяньем. В тот день, когда тебе приветственный поток Шлют юг, и север наш, и запад, и восток, Вся необъятная советская округа, Вплетая в твой венок мой скромный лепесток, Приветствую тебя, соратника и друга!

Даем!!*

Вперед иди не без оглядки, Но оглянися и сравни Былые дни и наши дни. Старомосковские порядки – Чертовски красочны они. Но эти краски ядовиты И поучительно-страшны. Из тяжких мук народных свиты Венки проклятой старины. На этих муках рос, жирея, Самодержавный гнусный строй, От них пьянея и дурея, Беспечно жил дворянский рой, Кормились ими все кварталы Биржевиков и палачей, Из них копились капиталы Замоскворецких богачей. На днях в газете зарубежной Одним из белых мастеров Был намалеван краской нежной Замоскворецкий туз, Бугров, Его купецкие причуды, Его домашние пиры С разнообразием посуды, Им припасенной для игры. Игра была и впрямь на диво: В вечерних сумерках, в саду С гостями туз в хмельном чаду На «дичь» охотился ретиво, Спеша в кустах ее настичь. Изображали эту «дичь» Коньяк, шампанское и пиво, В земле зарытые с утра Так, чтоб лишь горлышки торчали. Визжали гости и рычали, Добычу чуя для нутра. Хозяин, взяв густую ноту, Так объявлял гостям охоту: «Раз, два, три, четыре, пять, Вышел зайчик погулять, Вдруг охотник прибегает, Прямо в зайчика стреляет. Пиф-паф, ой-ой-ой, Умирает зайчик мой!» Неслися гости в сад по знаку. Кто первый «зайца» добывал, Тот, соблюдая ритуал, Изображал собой собаку И поднимал свирепый лай, Как будто впрямь какой Кудлай. В беседке «зайца» распивали, Потом опять в саду сновали, Пока собачий пьяный лай Вновь огласит купецкий рай. Всю ночь пролаяв по-собачьи, Обшарив сад во всех местах, Иной охотник спал в кустах, Иной с охоты полз по-рачьи. Но снова вечер приходил, Вновь стол трещал от вин и снедей, И вновь «собачий» лай будил Жильцов подвальных и соседей. При всем при том Бугров-купец Был оборотистый делец, – По вечерам бесяся с жиру, Не превращался он в транжиру, Знал: у него доходы есть, Что ни пропить их, ни проесть, Не разорит его причуда, А шли доходы-то откуда? Из тех каморок и углов, Где с трудового жили пота. Вот где купчине был улов И настоящая охота! Отсюда греб он барыши, Отсюда медные гроши Текли в купецкие затоны И превращались в миллионы, Нет, не грошей уж, а рублей, Купецких верных прибылей, Обогащал купца-верзилу Люд бедный, живший не в раю, Тем превращая деньги в силу, В чужую силу – не в свою. Бугров, не знаю, где он ныне, Скулит в Париже иль в Берлине Об им утерянном добре Иль «божьей милостью помре», В те дни, когда жильцы подвалов Купца лишили капиталов И отобрали дом и сад, Где (сколько, бишь, годков назад? Года бегут невероятно!) Жилось купчине столь приятно. Исчез грабительский обман. Теперь у нас рубли, копейки Чужой не ищут уж лазейки, К врагам не лезут уж в карман, А, силой сделавшись народной, Страну из темной и голодной Преобразили в ту страну, Где мы, угробив старину С ее основою нестойкой, Сметя хозяйственный содом, Мир удивляем новой стройкой И героическим трудом. Не зря приезжий иностранец, Свой буржуазный пятя глянец, В Москве пробывши день иль два И увидав, как трудовая Вся пролетарская Москва В день выходной спешит с трамвая Попасть в подземное нутро, Чтоб помогать там рыть метро, Всю спесь теряет иностранец И озирается вокруг. Бежит с лица его румянец, В ресницах прячется испуг: «Да что же это в самом деле!» Он понимает еле-еле, Коль объясненье мы даем, Что государству наш работник Сам, доброй волею в субботник Свой трудовой дает заем, Что он, гордясь пред заграницей Своей рабочею столицей, В метро работает своем, Что трудовой его заем Весь оправдается сторицей: Не будет он спешить с утра, Чтоб сесть в метро, втираясь в давку, – Он сам, жена и детвора В метро усядутся на лавку Без лютой брани, без толчков, Без обдирания боков, Без нахождения местечка На чьих-нибудь плечах, грудях, – Исчезнет времени утечка И толкотня в очередях, – Облепленный людскою кашей Не будет гнать кондуктор взашей Дверь атакующих «врагов». Метро к удобствам жизни нашей – Крупнейший шаг из всех шагов, Вот почему с такой охотой – Видали наших молодчаг? – Мы добровольною работой Спешим ускорить этот шаг. Не надо часто нам агитки: Мы знаем долг какой несем, И так у нас везде во всем От Ленинграда до Магнитки, От мест, где в зной кипит вода, От наших южных чудостроев И до челюскинского льда, Где мы спасли своих героев. На днях – известно всем оно! – Магниткой сделано воззванье. Магнитогорцами дано Нам всем великое заданье: Еще налечь, еще нажать, Расходов лишних сузить клетку И новым займом поддержать Свою вторую пятилетку. Воззванье это – документ Неизмеримого значенья. В нем, что ни слово, аргумент Для вдохновенья, изученья, Для точных выводов о том, Каких великих достижений Добились мы своим трудом И вкладом в наш советский дом Своих мильярдных сбережений. Магнитострой – он только часть Работы нашей, но какая! Явил он творческую страсть, Себя и нас и нашу власть Призывным словом понукая. Да, мы работаем, не спим, Да, мы в труде – тяжеловозы, Да, мы промышленность крепим, Да, поднимаем мы колхозы, Да, в трудный час мы не сдаем, Чертополох враждебный косим, Да, мы культурный наш подъем На новый уровень возносим, Да, излечась от старых ран, Идя дорогою победной, Для пролетариев всех стран Страной мы стали заповедной, Да, наши твердые шаги С днем каждым тверже и моложе! Но наши ярые враги – Враги, они не спят ведь тоже, – Из кузниц их чадит угар, Их склады пахнут ядовито, Они готовят нам удар, Вооружаясь неприкрыто; Враг самый наглый – он спешит, Он у границ советских рыщет, Соседей слабых потрошит, – На нас он броситься решит, Когда союзников подыщет, Он их найдет: где есть игла, Всегда подыщется к ней нитка. Сигнал великий подала Нам пролетарская Магнитка. Мы в трудовом сейчас бою, Но, роя прошлому могилу, В борьбе за будущность свою Должны ковать в родном краю Оборонительную силу. И мы куем, ее куем, И на призыв стальной Магнитки – Дать государству вновь заём – Мы, сократив свои прибытки, Ответный голос подаем: Да-е-е-е-ем!!

Пряник на меду*

или
Тоже герой на особый покрой
Лирико-сатирическая поэма

Дети – цветы жизни.

М. Горький.
Рассказ подкован мной солидно. Героя сам я не встречал, Но мне, однако, ясно видно, Где роковой его причал. Еще герой не чует бури, «Под ним струя светлей лазури», Его карьера на мази, Он усмехнулся б явной дури, Что буря, дескать, вот, вблизи. Но ни вином уже, ни бромом Не успокоит нервов он, Когда над ним ударит громом Вот этот самый фельетон. А между тем отнюдь я зычно Не собираюся рычать. Все это дело так обычно, Что я, настроившись лирично, Хочу с амурных строк начать. Амур! О нем мы пишем редко, А если пишем, то затем, Чтоб посмеяться очень едко Над пустотой амурных тем. И в самом деле, в нашу пору Нельзя брать темы без разбору. Учтем и возраст мой к тому ж. И все же вот скребу я темя, Воззрясь в дилемму – выбрал время! – «Что есть жена и что есть муж?» Но мой герой – сие отметим – Он не болел вопросом этим, Когда вступал он в брачный сад Годочков шесть тому назад. Вношу поправку – сразу клякса! – Брак не оформлен был, – без загса. К чему формальности в любви? Любовь – она в душе, в крови, В сердечной ласке, в нежном взгляде, А не в каком-то там обряде. Герой сказал, не скрыл – к чему? – Он был женат уже однажды, Не утолив сердечной жажды. Не посчастливилось ему: Грызня, конец бракоразводный. Зато – счастливый и свободный – Теперь он в выборе своем Вполне уверен. «Будь моею!» Он пел влюбленным соловьем: «О, будь моею! Будь моею!» Герою девушка – на шею (Такой уж исстари прием). «Мы будем счастливы вдвоем!» «Вдвоем!» Герой поклялся Оле. (Звалась так новая жена.) Прошло два месяца, не боле, И Оля – плачет уж она, Душа у Оли сожжена, Разбито сердце, жизнь разбита: Муж – он совсем, совсем иной, Он, оказалось, волокита, Живет не с Олею одной, Но и с оставленной женой. Потом дополнилась картина: Герой – отчаянный детина, Не темперамент – кипяток, Срывал он за цветком цветок. И жен, особый вид обузы, Меняя чаще, чем рейтузы, Переменил уже с пяток, – Амурных тонкостей знаток, Шаров не гнал он мимо лузы, Вступал он в брачные союзы Здесь, там, и всюду, и везде, Счастливой вверяся звезде. Для Оли жизнь не жизнь, а мука. О, где ты, счастья колыбель? Пошла семейная вампука. Герой стонал: «Какая скука!.. Противна эта канитель!» И вот – чрез несколько недель Уже разрыв, уже разлука, Жена живет уже с сестрой, И – вновь свободен наш герой, Он ходит смело, смотрит браво, С женой расставшися с шестой, Жену седьмую, мысля здраво, Он вновь искать имеет право: Не жить же жизнью холостой В прохладе комнаты пустой! С женой в прохладе не прохладно! Он говорить умеет складно. Приманчив так амурный спорт. Все хорошо. Одно неладно: От Ольги письма. Что за черт! Он их читает, хмуря брови, И, губу закусив до крови, Строчит: «Беременна?.. Аборт!» Вновь письма – грустные курьеры, И вновь ответ, он так же тверд: «Аборт!.. Не порть моей карьеры!» «Мне страшно… Я…» «Аборт! Аборт!» Увы, природа не ленива, Она по-своему ревнива К своим естественным правам. И как герой наш ни кривился, На свет у Оли появился «Цветочек жизни». – Наше – вам! Желаем в славной цвесть эпохе! – Герой в немалой суматохе. «Карьера» треснет вдруг по швам! Он извивается, хлопочет, Он ни при чем, ну, ей-же-ей! Галины, дочери, не хочет Признать он дочерью своей. «Твоя!» – гудела надоедно Вокруг стоустая молва. Герой чрез месяц или два, Себя не чувствуя победно, Исчез из города бесследно. Но дочь имеет тож права. Пеленки шьют не из портянок. Ухода требует дитя. «Журнал работниц и крестьянок» Вмешался в дело не шутя. Был след отцовский найден вскоре. Герой притянут был к суду. Он показал в судебном споре, Что у него детей – на горе – От разных жен, как дней в году: «Я сам им счета не сведу!» Бывали всякие былины, В нем темперамент бьет ключом, Но что касается Галины, Так он тут, право, ни при чем, Не помнит с Ольгой он момента… Сама ведь липла, словно клей… Он из зарплатных прибылей Дать может Ольге алимента От силы в месяц… пять рублей! Суд тем законность успокоил, Что приговор соорудил, Которым пять рублей удвоил: Десятку в месяц утвердил. Дитя – героя дочь по плоти – Росло у матери и тети. Одето было часто в рвань, Кормилось тож порой отвратно. Герой положенную дань Вносил не очень аккуратно И терпеливо ждал всегда Напоминаний от суда. В стремленье к денежной ужимке Достиг того герой-отец, Что оказался под конец За год за целый в недоимке. Герою совесть не указ: Она в нем намертво уснула. Писала Ольга много раз И, наконец, рукой махнула: Придется с дочерью зимой Перебиваться ей самой. И вдруг негаданно, нежданно Герой… Не сон ли? К Ольге вновь Вдруг забурлила в нем любовь. Как забурлила! Ураганно! Он телеграммы шлет – как странно! «Вернись! Я жду тебя! Я жду!» Что значит страсть! В ажиотаже Он Ольге деньги выслал даже. Бродила Ольга, как в чаду, И, торопя к отъезду сборы, Вела с дочуркой разговоры: «Ну вот, на пятом хоть году Мы дождались отцовской ласки!» Дитя смеялось, щуря глазки. Вот сказка! Пряник на меду! Не ждали вы такой развязки? Для завершенья дивной сказки Я к документам перейду.

16 февраля 1933 г.

Телеграмма. 77 Минусинска 71.8.16/2 12.10

Ленинградской области Тихвин. районо Ольге Богдановой.

Готовься к отъезду. Подробности письмом.

Буслаев.

Письмо.

Ольга! В одно время ты писала мне, что ты воспитываешь дочь, которая не видела отцовской ласки и т. д. На основе этого я предлагаю тебе следующее. У меня год тому назад умерла жена. После смерти жены я оставшегося у меня сына ения отвез к брату в Ленинград, который живет там и по сие время. Так вот, если ты ничего не имеешь против, приезжай ко мне вместе с дочерью. О своем мнении по этому вопросу прошу срочно ответить мне по адресу: гор. Абакан Хакасской области Западно-Сибирского края, помещение областной прокуратуры, председателю камеры крайсуда К. Буслаеву. Не плохо было бы, если бы ты о своем согласии сообщила мне по телеграфу: Абакан прокуратура Буслаеву.

С приветом Буслаев.

13 марта. Из письма.

Ольга!.. Торопись с отъездом. О выезде телеграфируй.

13 марта. Телеграмма.

Телеграфь получение письма, когда выедешь. Захвати сына в Ленинграде.

23 марта. Телеграмма.

Выезда воздержись. Обстановка изменилась. Сына верни в Ленинград.

25 марта. Телеграмма.

Срочно выезжай. Вези Гения.

28 марта. Телеграмма.

Опоздала. Женился. Выезд бесполезен. Буслаев.

28 марта. Вторая телеграмма.

Окончательно ехать незачем. Деньги 200 шли обратно. Буслаев.

Из письма.

Ольга Петровна, я уже тебе телеграфировал, что теперь приезд бесполезен, так как я женился… Кто виноват в этом? Я считаю, что ты… Затянула выезд по совершенно ненужным причинам… Видимо, занялась «тряпками», а не сборами в дорогу… Промедлила – сама виновата… Куда израсходовала деньги, напиши. Остальные шли обратно.

Я никому не жалуюсь на свое безвыходное положение и помощи ни у кого не прошу, а выхожу сам. Выходи и ты так же.

Буслаев.

Пред нами явственный «герой» На свой особенный покрой. В Сибири, в области Хакасской, Партийною прикрывшись маской, – Подумать странно даже: где? – Он восседает… в крайсуде, Он – правосудия икона, Он – ну, не дикий разве бред? – Он – нашей совести полпред, Он – страж советского закона! Ну что ж? Успех лихой игры, Как говорится, до поры. Рассказ подкован мной солидно. Героя сам я не встречал, Но мне, однако, ясно видно, Где роковой его причал. Да, ни вином уже, ни бромом Не успокоит нервов он, Когда над ним ударит громом Вот этот самый фельетон, Когда амурные аферы, В которых он преуспевал, Преобразятся вдруг в провал Его удачливой карьеры. Я, впрочем, лично не спесив И, документы огласив, «Топить» героя не намерен: Бедняжка выплывет авось. Но я, признаться, не уверен, Что он, проверенный насквозь, Докажет, что, имея вины По части лично-бытовой, В болотный смрад мещанской тины Все ж не погряз он с головой И не прогнил до сердцевины. По части «женской половины» Ему, допустим, «не везло». Но подозрительно в герое Не просто лично-бытовое, В нем воплотившееся зло. Всего вернее, проросло В нем нечто чуждо-типовое, Что нас не может не колоть, Что губит лучшие породы, Что мы обязаны полоть, Оберегая наши всходы, Что грязью падает с копыт Скотов, чинящих нам потраву, Что в наш здоровый новый быт Вливает гнойную отраву. И, наконец, – нельзя забыть! – С «цветами жизни» как же быть? Мы их защита и опора. Мы коммуниста-прокурора И столь отпетого отца Должны проверить до конца: Кто эту темную фигуру Мог пропустить в прокуратуру? Как отпрыск чуждой нам среды Проник в партийные ряды? Ведя борьбу с партийным «чванством», Где им глупцы заражены, С «коммунистическим мещанством» Шутить мы тоже не должны. Проверкой строгой и искусной Все обнажая вереда, Не пожалеем мы труда, Чтоб нам с «буслаевщиной» гнусной Покончить раз и навсегда!