Резвые глыбы громад облаков гнались в холодных и легких просторах небес.

Милою теплою лаской нежданной вставало весеннее солнце.

Высоко, высоко в заповедных глубинах расторгнулись двери наполненных звоном невидимых храмов,

вырвались света моря, океаны и падали книзу волной – вдохновеньем вестника пира весеннего – птицам.

С звонами новыми, звонами вешними птицы неслись над равнинами, лесом, полями, долинами, всюду будили восторги весны, разливали призывы, песни несли.

Земля доверялась их песням.

Вся – доброта, вся – любовь материнская, отдавала она запасенные соки, рядилась коврами, поила кусты и деревья.

Робко, как детские глазки, раскрылись весенние почки.

Ветер срывал фимиамы их, нес к городам.

Побежали опять, задыхаясь, весенние звоны, кто-то шальной заходил вдоль по лесу, вовсю загулял лес, как в хмелю, закачался, запел, загудел.

На газовых мантиях-крыльях вырвалась мысль, понеслась из простывших за зиму низин, быстро взвивалась мечта, а за нею вставала – силач-исполин – вдохновенная властная воля.

Говорить бы скорей, рассказать, все поведать, ринуться в море людское, призвать, слово новое дать, воскресить хороненные сердца порывы и к шуму и к звону людскому скорей, как к приливу весеннему, гнаться.

Вдалеке от угара весны – черной скалой высился хмурый, весь сталью и камнем гудящий, весь беспокойный завод.

Чем же порадуешь?

Вестью весенней какой подаришь дом наш – жилище труда и неволи?

Холодом прошлого, злым полумраком встретили своды заводские море людское, шумящее звонами* новыми.

Со скрипом лениво брались привода…

Завыли моторы тоскливою песней…

И вспомнились звоны надрывные чьих-то рыданий, печали схороненной, жалоб несказанных. Жужжали моторы таежною вьюгой над кем-то далеким, заброшенным в глуби лесов нелюдимых.

Закружились валы, зашептали о чем-то зловеще тревожном, и всхлипывал часто ремень на шкивах.

Молоты били и грохали в кузницах дальних, наполненных дымом…

И звоны смертельные, звоны, губящие жизнь, в душу вонзались.

Колотили, стучали, скоблили, скрипели у ближних тисков…

И звоны ключей в коридорах тюремных как будто готовили узникам, запертым – весть безнадежную, новость последнюю…

Мчался по рельсам гулко, раскатисто кран.

Спускались, ловились и снова бралися подъемные цепи.

И болью глубокой, болью знакомой в сердце входили, его разрывали – кандальные звоны…

Нехотя шли на заводе станки.

Со скрежетом брали резцы токарей, грызли со злобой металл фрезера, фыркали стружкой резцы строгалей.

Не ладился нынче завод. Ломалися сверла, все драли резцы, и фрезеры с треском крошились.

Грелись трансмиссии, выли подшипники, клепка не ладилась, молот валился, не брала пила.

Со стоном последним, звоном надрывным, усталым прошел по заводу разбитый тревожный гудок…

Запружены лестницы, хоры, подвалы народом.

Замер завод.

И с новыми звонами, вольными звонами, звонами бурными хлынули волны шумливого люда рабочего.

В воздушных просторах, в лесах, по холмам, по долинам играла все та же весна.

С неба шли те же весенние звоны, но звали тревожными новыми песнями.

По небу с молнией к нам подплывали грозовые тучи, и грянули громом раскатистым, бодрым, призывным – весенние новые звоны.

Эти дни все ходил я по залитой солнцем столице.

Мне хотелось найти дорогие слова, мне хотелось смотреть дорогие места, мне хотелось услышать родные напевы.

Пролетала игра шаловливой волны. И к реке побежал я широкой. Думал блеском скорей огневым переливы поймать, переслушать и мечте своей милой доверить прибой говорливой свободной волны.

Но гудела отчаянным горем толпа.

На плотах, на челнах шевелились багры,

окунулись в волнах водолазы.

С мостовых перестроек сорвались леса,

и бригаду рабочих сожрала река,

схоронила в холодных глубинах.

Кто-то плакал, молился, с низов запевали прощальные песни…

Тихий плач разражался в рыданье, мольба разбивалась в безверье.

Поднималося по небу дивное солнце, но вставал и взвивался прокованный склепанный мост, закрывал от работников солнце.