А по мосту плавно, размеренным шагом тянулись беспечные пары; гуляли, катили на быстрых моторах тузы. Бинокли, лорнеты сверкали в руках, все гадали по резвым красивым волнам: чья пройдет, чья возьмет на сегодняшних скачках.

Я рванулся тогда в наш рабочий квартал, рассказать я хотел, что видал под мостом, на мосту.

Но раздался шальной оглушительный взрыв: прорвались, понеслись и вонзились в соседние стройки каменья.

Дорогих и родных сыновей и отцов не узнать, их останков в могилу никак не собрать.

И как будто рабочий квартал целиком застонал, весь окутался дымом печали.

Собралась, загудела, как гневное море, толпа, и к сверкавшим вдали золотым переливам дворцов закричали: за что?

А по городу дико неслись лихачи с седоками к развратнице-бирже.

– Падение ценностей! Взрыв на заводе! – ехидно кричали дельцы.

– Наши акции в гору идут, ситуация твердая. Эй, покупайте, – задыхались в игре конкуренты.

Ну, проклясть бы, пронзить тебя словом несказанным, жгучим, расплавленным, проданный золоту мир!

Промчалось быстро для кого-то лето, полное мечты, игры волнующих волшебных снов.

Для нас, для забастовщиков, оно тянулось бесконечно. Как призраки бескровные, вставали и ложились дни.

Надежды были скованы безжалостной нуждой.

Костлявый голод неустанно шлялся по пустым полураспроданным жилищам. Лишь иногда он хоронился в туманах едких опьяненной, с горя одурманенной толпы.

Все злились, стали желчные, переругались. Доходили до битья. Грозили смертью.

Я помню этот крестный ход наш на последнее собранье. Задушенные горем шли мы кончить забастовку.

В лесу сидели мы, как проданные на убой, ненужные худые клячи.

Я помню налитые кровью и безумные глаза.

Я помню, как без веры в жизнь, в грядущую победу там кинул кто-то черный и отчаянный призыв.

Я помню, как товарищ зарыдал на полуслове.

Я помню, вопль отчаянный пронесся в глубине толпы;

толпа тогда как будто что-то светлое, родное схоронила и замерла в ужасных ожиданьях.

На дальних, на лесных опушках зазвенели было переливы юных песен, но скоро оборвались и забылись.

Пронзенные отравой жизни, поруганьем, пошли из леса молча мы к проклятому бездушному заводу.

Но улыбнулся улыбкой жадной капитал, он нам локаут приготовил.

С тех пор, приговоренные к голодной смерти, все ходят под дождем, по мутным лужам, осенние, оброшенные тени.

Лишь только свет, выходит милый Гриша, все распродавший и раздавший все за время забастовки.

Он в тонком пиджаке, не высохшем еще и за ночь.

Стучит зубами и с больной улыбкой захотел шутить со мной и говорит: «Пойдем на пару свататься к невесте-речке».

А вот другая тень. Бежит проклявший мир, и капитал, и труд, бежит Антон «Непьющий».

Сорвал с кого-то, знать с студента, на двухсотку. Дрожащими руками он швырнул сидельцу деньги и не пил, а… пожирал проклятую сивуху. А после – целый рой бессвязных, злых, ужасных слов, кому-то вверх грозящих взглядов и жарких и отравленных дыханий.

К полудню выползает на шоссе малютка Шура. Ему как будто нет и четырех. А уж знакомо, боже, как знакомо горе жизни! С серьезными глазами охает, идет, качается и чуть не поскользнется и не рухнет он в канаву. А мать, иззябшая с семьей в сырой квартире, ждет и не дождется своего работника-малютку.

Что делалось в квартире? – Оборванные и больные ходят дети. Один тихонько плачет, сердится на маму, другие стонут. Во время забастовки родился еще ребенок. Три дня тому назад он захворал. Теперь беспомощно шевелит посиневшей ножкой и детской грудкой хрипит в предсмертных завываньях…

Мать давит высохшую грудь. Нет слез. Нет зла. Нет никому проклятий. Одно желание, одна мечта: уйти бы, умереть скорее со своей семьей.

А где отец?

Приходит поздно ночью с поисков работы, усталый и голодный, валится он на пол. Не видит он малюток. Не слышит плача их. Ни слова, ни привета не пошлет жене. Не видит мутных глаз ее надсадных.

И только утром до рассвета, перед поиском работ, идет он в коридор, запрячется и от людей и от жены и зарыдает там неслышным, уж надорванным рыданьем.

Как будто легче на минуту.

Вдали светает.

Но корпуса заводские стоят жестокие, смотрят безучастно на тени жалкие, осенние брошенных людей.

А в городе шумят и в освещенных залах спорят с увлеченьем – кто похудал, кто сколько потерял за лето жиру.

Придут другие дни. Вы будете справлять ваш светлый праздник. Вы запоете гимны вашему прогрессу.