Шрифт:
Тогда-то к освещенным алтарям, блестящим и шумливым, придут нарушить праздник ваш – осенние, промокшие, изголодавшиеся наши тени.
В утренней смене*
– Мишка!
Миша посмотрел строго на Прокофьева, потом опять нагнулся и продолжал писать мелом на верстаке цифры.
– Михайло, тебе говорю! – закричал Прокофьев, удивленный новым поведением Миши.
Миша вынул из кармана бумажку и переписал на нее цифры с верстака.
Разозленный Прокофьев рванулся к Мише, схватил его за плечо и, глядя прямо в глаза, заорал:
– Или уж ты мной командуй! Ежели свобода…
Миша вывернулся из-под рук Прокофьева, взял тряпку, стер мел с верстака и, сделав нос Прокофьеву, фыркнул и убежал.
И только издали он громко крикнул: – Поговорим завтра, сегодня некогда: дела у нас.
Это уже окончательно взорвало Прокофьева. С досады он бросил пилу на верстак, сложил руки на груди и, обращаясь к соседям, кричал:
– Ну, ладно, в кладовую иду сам, за кипятком – сам, за инструментом – сам, за наждачной – сам… Будь он проклят, завод. Развал кругом в этом ералаше.
– Так иди в комитет, – крикнул сосед-фрезеровщик Прокофьеву, – разберут, решат.
– Да тут хоть в распрокомитет – не поможет. Бить их нельзя, рассчитать просить – жалко. Вот она, свобода… Свобода с двух концов, брат.
Староста, как нарочно, пришел сегодня позднее: он накануне взял пропуск для входа в завод не в час ночи, а в три утра.
– A-а, сознательные! Пер-р-редовые. Димакратия. Наше вам с ягодкой, – встречал старосту Ванька Перцев, уже как-то успевший нализаться.
– Чего вопишь, мокрая курица? – урезонивал его староста. – Своей рожей нас только перед администрацией подводишь. И так уж говорят, что у нас на одного трезвого десять пьяных.
– Г-м, да. М-мы, конечно дело, р-р-революцию пущаем, р-р-рычаги движения.
Ванька Перцев уже сгорал жаждой по скандалу и, видимо, «что-то знал».
Староста это почувствовал и думал было спросить Перцева, но поопасился связываться с пьяным и прошел.
Староста отталкивал публику своей постоянной серьезностью, говорил всегда сухо и деловито.
И теперь публика предпочла подойти к пьяному Перцеву, чтобы узнать, в чем дело.
– Да что? Надо начистую говорить. Завсегда, ежели чего коснется – вот хоть бы теперича, – они сию минуту резолюцию: «принимая во внимание» там, али «с одной стороны, а потом с другой». А для дела – слабо. А наш брат…
– По цеху или на шутку врешь? – перебил его шустрый сверловщик.
– Ну, да… выпивай – Перцев, а «ваш брат» как? – наступал бойкий монтер-слесарь.
– Да не галди, не наваливайся на одного. Наш брат, – он засучил рукава, не «принимая во внимание» и без «другой стороны», а прямо, – он размахнулся рукой, – сверху… всенепременно круче. кр-рой! И… баста. Понял?
– Да в чем дело-то? Говори по-настоящему, рыло-философ.
– А то, что подыматься надо, а у нас слабит…
Но публика не дослушала Перцева и хлынула к конторе мастера, где начинался скандал.
Весь потный, чумазый злой кузнец кричал:
– Не завод, а публичное заведение: пришел – надо требование написать, а мальчишек днем с огнем не сыщешь.
Перцев растолкнул руками собравшуюся публику и подошел к кузнецу:
– Так, так… наматывай, а я за поддувалу.
– До коева лешава – совсем от рук отбились.
– Господа, разойдитесь, пожалуйста, – заговорил прибежавший и уже испуганный мастер. – Я сам человек сознательный, но…
– Дураков в мастера не берут, – буркнул Перцев.
– Распустили вы завод-то окончательно: ни с кем ни сладу, ни сговору, – кричал кузнец. – Перестал говорить попросту, все по-книжному.
– Да я-то тут при чем? – спрашивал виновато мастер. – В утренней смене я один. И что я сделаю. Инженеров нет, на меня глядят как на товарища, – не слушают. Все мальчики заперлись в кипятильнике. Не полицию же призывать.
Мастер говорил это тоном отчаяния.
– Господин староста, – закричал он, – ну что же с ними делать?
– А может, они всурьез? – спросил испытующе и посмеиваясь на публику Перцев.
Подходил староста.
– Ну, что же, как? – вытягивал у него ответ мастер.
– Да что же: я не осведомлен. Это недопустимо – начинать дело без старосты. Может, они просто шалят.
– Ах вы, в два нуля вас стричь! – крикнул на старосту Перцев, плюнул и ушел.
Быстрым ходом, волнуясь и, видимо, скрывая важность нарастающих событий, прошли два мальчика.