Но тут между ними появилась мама Олега Елена Николаевна. Она заслонила своего любимого сына, и шептала ему:

— Олеженька, Олеженька, пожалуйста, успокойся. Не надо. Ведь он убьёт тебя.

Олег вздохнул и вышел из дому, а Елена Николаевна буквально вцепилась в денщика, который всё порывался пойти за Олегом, и застрелить его; пришлось пообещать денщику большую бутыль самогона, и только после этого он остыл; улёгся на диван и начал безвкусно насвистывать на своей губной гармошке.

Ну а Елена Николаевна вышла из дому, и вскоре увидела своего Олежку. Он с мрачным видом, и с потемневшей уже от удара денщика щекой, сидел на лавке.

Мама подсела рядом с ним, и начала его успокаивать. Она говорила:

— Ну ничего. Вот придут наши…

Но Олежка перебил её. Он начал говорить всё с тем же заиканием:

— Вот если бы ты не вступилась, мама, так и разорвал бы этому фашисту горло! И как можно ждать, когда наши вернуться?! Надо уже сейчас бороться!

Через несколько дней, когда рыжий денщик вместе со своим важным грабителем укатил из Краснодона, а в доме у Кошевых поселился какой-то важный, окружённый целой сворой охранников генерал, Олежка зашёл к своему закадычному школьному товарищу Ване Земнухову.

Это было ещё в августе, ещё до того, как в Краснодон вернулся Витя Третьякевич.

Друзья заперлись в Ваниной комнате, и там потекла между ними тихая, из-за опасности, что может услышать кто-нибудь из врагов, беседа. Олежка рассказывал об призывающих к борьбе листовках, которые он видел приклеенными к столбам; и сделал предположение, что в городе действует подпольная организация. Земнухов ответил совершенно искренне:

— Что ж, может и действует. Только вот я о ней ничего не знаю.

— А ты хочешь с врагами бороться? — смотря прямо в спокойные глаза своего старшего товарища, спросил Олежка.

— Спрашиваешь ещё. Конечно, хочу.

— Ну, так и давай бороться, а? В одиночку! А потом узнают о нас подпольщики, да и примут в свои ряды!

— И что ты предлагаешь? — спокойно спросил Земнухов.

— Ну для начала просто листовки расклеивать.

— Листовки — это дело хорошее, но неплохо бы и приёмник иметь, чтобы знать о чём писать.

На это Олег ответил:

— А у нас в доме сохранился приёмник, но… — Кошевой вздохнул. — Он в комнате у немцев стоит; немцы на свою агитационную волну настроились, да и слушают речи своего фюрера… Ну, ничего мы и без преемника листовки писать будем!

— Так что же ты в них всё-таки собрался писать, — полюбопытствовал Ваня.

— Всю правду: о том, что фашисты это и не люди, а людоеды, и что с ними надо бороться. Бить их надо! Вот о чём я буду писать в своих листовках!

— Всё это, может быть и неплохо, но листовки надо напоминать не только призывами с восклицательными знаками, но и конкретикой, — ответил Ваня Земнухов.

На это Олег ответил, что он всё же будет писать и распространять листовки, а ещё дал Ване на рецензирование несколько своих стихотворений и удалился восвояси.

Как-то раз уже в конце августа, Елена Николаевна зашла в боковую маленькую комнатку, где теперь обитал Олежка, и увидела, что её сын сидит в компании дяди Николая Коростылёва, и ещё их общего знакомого — инженера Кистринова.

Как только Елена Николаевна вошла, они прикрыли то, что лежало на столе широкими листами бумаги, но всё же Елена Николаевна успела заметить, что там — исписанные крупным почерк листки. И она догадалась, прошептала:

— Листовки пишите…

Тогда Олег поднялся к ней на встречу, и сказал:

— А тебе, мама, совсем не обязательно про это знать.

— Что же, ты мне не доверяешь? — глядя прямо в его глаза, спросила Елена Николаевна.

— Мама, я тебе полностью и во всём доверяю, и ты это прекрасно знаешь, но я не хотел бы, чтобы ты понапрасну волновалась.

— Ах, если бы понапрасну. Ведь если вас немцы за этим делом поймают…

И обратилась уже к Коростылёву и Кистринову:

— Вы, пожалуйста, глядите за моим Олегом. А то он у меня такой порывистый…

Взрослые пообещали, что приглядят за ним, но уже на следующий день, когда они пошли распространять эти наивные, но очень искренние листовки, Олежка вытворил кое-что очень опасное.

Они пришли на базар, где было очень много народу; но все люди в основном ходили и ничего не покупали, так как и покупать то было нечего, а то, что продавалось, казалось им непомерно дорогим.

И в этой толпе прохаживались полицаи. Иногда, когда им что-нибудь не нравилось, пускали в ход своими кулаки, но чаще просто орали своими дурными, тупыми и злобными голосами.