— А где была моя одежда?

Она снова покачала головой:

— Не знаю. Я отдала ее…

— Несомненно, брату. Но зачем?

— Мы… я… — Она замялась. — Я подумала, что если вы останетесь без одежды, то не сразу начнете меня искать. Подумала, что у меня останется больше времени на то, чтобы убраться подальше.

— И все? — Темпл в ужасе понял, что это объяснение его разочаровало. А впрочем, чего он ожидал? Что она признается в страстной любви к нему?

Черт побери, от нее одни неприятности! И он к тому же даже не знал, чего, собственно, хотел от этой женщины.

— Я лежал голый, Мара. И я помню ваши волосы, свешивавшиеся с кровати. Помню и ваше тело…

Она покраснела, и Темпл внезапно понял, чего хотел. Он шагнул на возвышение, чуть потеснив Мару, но каким-то образом — возможно, благодаря своей грациозности — не прикоснулся к ней.

— Мы с вами…

— Прошу прощения, ваша светлость.

Он даже не взглянул на модистку.

— Минутку, Эбер.

Благоразумная француженка, не задерживаясь ни на секунду, выскользнула из комнаты.

Темпл же обвил рукой талию Мары, ненавидя себя за слабость. Немного помедлив, он крепко прижал ее к себе, и она тихонько ахнула, но нисколько не испугалась.

Боже правый, она его не боится! Когда же он в последний раз обнимал женщину, не боявшуюся его?..

Наверное, в тот момент, когда в последний раз обнимал ее.

— Так как же, Мара? — тихим шепотом произнес он ей прямо в ухо, едва не задевая его губами. Он с трудом сдерживался, чтобы не прикусить ее ушко; ему хотелось ласкать эту женщину до тех пор, пока она не задрожит от наслаждения. Да-да, от наслаждения — не от страха. — Вы мне тогда отдались? — услышала она вдруг его шепот.

Мара вздрогнула и замерла. А Темпла пронзило чувство вины, но только на мгновение. Он твердо решил, что не станет сожалеть о сказанном.

Да-да, не станет сожалеть. Потому что и эта женщина ни о чем не жалела.

Тут она повернула голову и воздала ему мерой за меру — прижалась мягкими губами к его уху и поцеловала несколько раз, а потом легонько прикусила мочку его уха. И на него тотчас нахлынуло желание. Боже милостивый, он хотел эту женщину! Знал, что она ядовита, но все же безумно ее хотел.

А она, внезапно отодвинувшись, спросила:

— А если расскажу, простите долг?

И стало ясно: эта женщина — самый искусный противник из всех, ему встречавшихся. Потому что в тот момент он на полном серьезе думал согласиться. Простить все и позволить ей бежать. Возможно, он бы так и сделал, если бы она вернула ему воспоминания.

Но она отняла и их тоже.

— О, Мара… — сказал он, отпустив ее и чувствуя нечто… очень похожее на разочарование. — Мара, ничто из сказанного вами не заставит меня вас простить.

Резко повернулся, позвал мадам Эбер и скрылся в темноте.

Модистка тут же вошла, держа в руках что-то атласное, с кружевами.

— Mademoiselle, s’il vous plait. — Она протянула Маре платье, знаками показывая, что его нужно надеть.

Та замялась, но Темпл уже увидел, что она смотрела на наряд так, словно долго голодала, а француженка предлагала ей еду.

Мара просунула в платье голову, затем руки, и у Темпла перехватило дыхание. Взглянув на француженку, он пробормотал:

— Я не хочу, чтобы она надевала чужие наряды. Все должно быть сшито специально для нее.

Мадам Эбер взглянула на Темпла:

— Да, конечно. А это платье, оно для того, чтобы определиться с фасонами. Ты же сказал, что хочешь лично одобрить выбор.

Мара издала возглас возмущения и пробурчала:

— Ваша светлость, вам мало унижать меня своим присутствием во время примерки?

Эбер уже поправила подол и теперь застегивала платье на спине, предоставив Темплу любоваться потрясающим видом. В этом розовато-лиловом наряде Мара и впрямь выглядела весьма впечатляюще.

Он никогда прежде не верил в то, что платье может украсить женщину. Женщина есть женщина; и если она привлекательна, то и будет привлекательной, что бы ни надела.

А если красоты нет… Что ж, ткань волшебства не сотворит.

И все же это платье показалось ему волшебным — как великолепным покроем, так и нежным мерцанием в отблесках свечей. Более того, цвет его прекрасно оттенял дивную кожу Мары и подчеркивал красоту волос, а также голубизну и зелень глаз.

О, черт! Он начал рассуждать как женщина.