— Нет. — Мара покачала головой. — За это — никакой платы.

Пока они шли к карете, Темпл не произнес ни слова. В темноте казалось, что между ними установились дружеские отношения, которые наверняка исчезнут при дневном свете, когда они вспомнят о своем прошлом и настоящем. И о будущем, конечно же.

Поэтому она тоже молчала. Молчала, когда они вышли из переулка и повернули к карете; молчала, когда кучер спрыгнул со своего места и подошел, чтобы помочь им. Она молчала и в темной карете, когда им поневоле пришлось прикасаться друг к другу. Молчала и в тот момент, когда они подъехали к дому Темпла.

А затем он выбрался из экипажа и произнес:

— Заходите.

Слова не требовались ей и теперь, когда она шла следом за ним.

— История нашего знакомства слишком уж запятнана насилием, ваша светлость, — сказала наконец Мара, когда они оказались в библиотеке, в той самой, где она появилась совсем недавно и рассказала о себе, а также о причинах своего появления. И здесь же она опоила его опием уже во второй раз.

Темпл снял сюртук, оставшись в испачканной кровью рубашке.

— И кто в этом виноват? — спросил он с ласковой улыбкой.

С ласковой?

Как ни странно, но именно это слово внезапно пришло ей на ум, хотя оно совершенно не подходило к мужчине, известному всему Лондону как воплощение жестокой силы.

Темпл зашипел от боли, когда она стащила с него рубашку — сняла ее через голову и швырнула в угол, обнажив ножевую рану над широкой полосой кожи, покрытой черным геометрическим рисунком с завитушками. Взгляд Мары невольно метнулся к этому своеобразному «манжету». И к его близнецу на другой руке. Чернила… Она видела такое и раньше, но ни на ком вроде него. Ни на одном аристократе.

Темпл принес горячей воды и чистые тряпки с ловкостью, явно означавшей, что он далеко не впервые возвращается в этот пустой дом и сам себя лечит. Он подошел к креслу у камина, где разжег огонь сразу же, едва они вошли в библиотеку, и тяжко вздохнул.

Это вывело Мару из оцепенения, и она, приблизившись к нему, велела:

— Сядьте. — И окунула длинную полосу ткани в воду.

Темпл опустился в одно из кресел у камина. Мара отжала тряпку и начала промывать рану.

Он молча подчинился ей, что удивило ее. Удивило их обоих.

Темпл упорно молчал. А Мара заставляла себя смотреть только на рану, на прямой разрез, напоминавший ей об отвратительном насилии, которому она могла подвергнуться. И от которого ее спас он.

Мара изо всех сил старалась прикасаться только к ране Темпла, к этому месту над широкой черной полосой кожи, где тьма, жившая в его душе, проявилась в виде порочных, но красивых узоров, совершенно несовместимых с его прошлым. Совершенно неуместных на теле герцога.

То была тьма, которую создала она, Мара.

Она старалась дышать не слишком глубоко, хотя его аромат — гвоздика и чабрец, смешанные с чем-то неопределимым, но, безусловно, принадлежавшим только Темплу, — дразнил ее, побуждал вдохнуть поглубже.

Решительно сосредоточившись на ране, Мара осторожными движениями смывала с руки засохшую кровь и останавливала кровотечение. Смотрела же только на тряпку, то и дело опускавшуюся в порозовевшую воду.

И ни в коем случае не переводила взгляда на шрамы, испещрившие его торс. Не смотрела, конечно же, и на темные завитки волос у него на груди, хотя пальцы так и чесались прикоснуться к ним.

— Вы не обязаны за мной ухаживать, — произнес Темпл. В полутемной комнате его слова прозвучали как-то особенно мягко.

— Конечно, обязана, — отрезала Мара, не глядя на него. Понимая, что он на нее пристально смотрит, добавила: — Ведь если бы не я…

Он поймал ее руку, прижал к своей груди, и тугие завитки волос защекотали ее запястье.

— Мара, я… — Он вдруг умолк. А ей ее собственное имя показалось в его устах чужим — словно оно принадлежало какой-то другой женщине.

И было ясно: этот мужчина и этот дом — они не для нее.

Мара вывернула руку, и Темпл отпустил ее, позволив ей вернуться к прерванному занятию.

— Ну, тогда поухаживай за мной, — сказал он с усмешкой.

— Рану нужно зашить, — заявила она.

Его брови взлетели на лоб.

— Что тебе известно о ранах, которые требуется зашивать?

За свою жизнь она зашила множество таких ран. Больше, чем могла бы сосчитать. Их было слишком много еще в ее детстве. Но говорить об этом она не стала.

— Кое-что известно. И эта рана — одна из них.