неделю. Теперь ты увидишь походную кухню не раньше, чем мы разобьем и

рассеем неприятеля. Только тогда мы опять получим горячую пищу. Может

статься, что тогда выдадут нам и рому.

– Пресвятая богородица Клокотская! – застонал Балоун. – Ой, смертушка

моя пришла! Ой, знаю, что слопаю все это еще раньше, чем господин ротный

скомандует: «Марш, вперед!»

– Не будь ослом, – торжественно промолвил Швейк. – Вспомни присягу и

свою солдатскую честь. Вот, знаешь, в Чаславе в 12 м ландверном полку

был один солдат, некто Старек, тоже такая добрая, но несчастная

скотинка; и был он слабоумный. Когда он поступил на службу и попал под

начальство капрала Эндлера, тот сказал ему: «Вы так глупы, что это даже

невозможно быть таким идиотом. Я только удивляюсь, как это врач, который

вас освидетельствовал, мог быть таким идиотом, что не заметил, что вы

идиот». Дело в том, что этот Старек был таким же обжорой, как и ты.

Когда раздавали, бывало, хлебный паек, он брал себе хлеб на койку и так, и ел от всей буханки и даже не резал ее, а к вечеру у него не оставалось

ни корочки. И в эти дни от него всегда так воняло, что его соседи по

койке должны были с утра идти в околоток, и врач прописывал им лежать, потому что у них оказывались все признаки отравления газами. Потом

только догадались, в чем дело, и стали выставлять Старека на ночь, и он

спал на чердаке, чтобы его не нашли. Но только благодаря этому он

лишился среди солдат всякого уважение; все им помыкали, а ротный во

время учения на плацу всегда посылал его куда нибудь спрятаться, чтобы

не попадался ему на глаза. А потом пришлось таки отправить его домой, потому что солдаты 12 го и даже 21 го полков постоянно собирали для него

остатки казенного хлеба. Об этом стали писать в газетах, так что его

прогнали с военной службы. Как раз в то время к нам переведен был один

фельдфебель из Часлава и рассказывал нам про этот случай, как пример

того, к чему приводит, когда солдат не умеет сдерживать свои влечения и

страсти. Дело в том, что этого фельдфебеля перевели к нам в наказание за

то, что он расхищал Заславский казенный склад и тратил украденное на

одну кельнершу из пивной, с которой у него был роман и которой он хотел

купить шелковое платье…

И вот после того, как кончилось совещание господ офицеров, начался

знаменитый поход через галицийские болота и галицийские пески. Это был

поход, когда у людей плечи были до крови натерты ремнями, бедра чуть ли

не до костей исцарапаны вещевыми мешками, а на ногах вскочили пузыри

величиной с голубиное яйцо. Трое суток войска шли таким образом по

сожженным деревням, располагаясь на ночлег в открытом поле. Солдаты

засыпали, едва успев составить ружья в козлы. Люди были измучены, как

вьючные животные, так что даже не разговаривали между собою; правда, по

утрам то один, то другой пытался затянуть песню, пошутить и посмеяться, но всякая попытка поднять настроение оказывалась тщетной. Патронов

нельзя, было выбросить, потому что три раза в сутки производилась

проверка их наличности; поэтому бросали по дороге белье и хлеб. На

третьи сутки, когда батальон расположился вечером на опушке небольшого

лесочка, он походил больше на сборище хромых и калек, чем на воинскую

часть; и до поздней ночи к месту стоянки, еле волоча ноги, подходили

отставшие и тут же валились точно чурки, на землю. Утром те, которые

успели немного отдохнуть, были разбужены канонадой в восточном

направлении; перед ними, справа и слева, грохотали, пушки: «бум, бум, бум».

Непрерывный грохот разбудил и Швейка. Небольшая кучка солдат уже

поднялась и спорила о том, где и кто стреляет.

– Это наши!

– Да нет же, это русские. Слышишь, совсем другой звук!

– Ну, тогда это германцы.

– Чорт бы их драл! Пожалуй, и нам придется сегодня побывать под огнем.

Поручик Лукаш скверно провел ночь, потому что у него были до крови

натерты ноги, а от седла болели и ныли шенкеля. Когда Швейк подошел к

ручью, протекавшему по лугу в нескольких шагах от леска, он застал там

поручика, который сидел, раздевшись на берегу и обливался свежей водою.