И прежде положеніе наше было довольно плачевное, но теперь мы чувствовали себя совсмъ одинокими. Терпливо и съ сомнительною надеждою наломали мы снова хворосту и собрали его въ кучу. Пруссакъ опять выстрлилъ и этотъ разъ окончательно все уничтожилъ. Однимъ словомъ, добыть огонь черезъ пистолетный выстрлъ, вроятно, было искусство, требующее продолжительной практики и опыта, а глухая степь, полночь и мятель не способствовали развитію этого познанія. Ршено было бросить этотъ способъ и испробовать другой. Каждый взялъ по дв деревяшки и сталъ ихъ тереть другъ о друга, терли въ продолженіе полчаса и кончилось тмъ, что мы сами охолодли и деревяшки тоже. Мы глубоко ненавидли всхъ охотниковъ и вс книги, которыя вводили насъ въ такія заблужденія, и печально недоумвали, что намъ предпринять. Въ такую критическую минуту мистеръ Баллу совсмъ неожиданно выудилъ у себя изъ кармана, между прочимъ соромъ, четыре спички. Если бы найдено было четыре золотые прутика, то они показались бы ничтожными въ сравненіи со спичками. Никто не можетъ понять, какъ пріятно смотрть на спичку при такихъ обстоятельствахъ, какъ мила и прелестна кажется она. Этотъ разъ мы набрали сучья, полные надежды, и когда мистеръ Баллу собрался зажечь первую спичку, то все наше вниманіе сосредоточилось на немъ, такъ что нсколько страницъ было бы мало, чтобы описать наше настроеніе.

Спичка зажглась надежнымъ огнемъ, погорла и потухла. Огорченіе наше равнялось чувству потери близкаго существа. Вторая спичка зажглась и тутъ же потухла. Третью потушилъ втеръ въ тотъ самый моментъ, когда успхъ былъ надеженъ. Мы тсне прижались другъ къ другу и почувствовали особую болзненную заботливость, когда мистеръ Баллу сталъ чиркать о колно послднюю нашу надежду. Она зажглась синеватымъ огнемъ, горла сначала плохо, потомъ разгорлась въ яркое пламя. Заслоняя огонь обими руками, старый джентльмэнъ постепенно нагибался, и сердце у каждаго изъ насъ забилось сильне, а кровь и дыханіе застыли.

Наконецъ, пламя коснулось сучьевъ, обхватило ихъ, потомъ какъ будто потухло, снова сильно разгорлось, опять потухло и, наконецъ, какъ живое существо, сдержавъ секундъ на пять дыханіе, вздохнуло и окончательно потухло.

Мы безмолвствовали; это было какое-то торжественное молчаніе; даже втеръ притихъ и его слыхать было не боле, какъ падающіе хлопья снга. Немного погодя, мы стали разговаривать уныло, грустно и вскор оказалось, что у каждаго изъ насъ лежало на душ скорбное убжденіе, что мы проводимъ послднюю ночь на земл. Я такъ сильно надялся, что я одинъ чувствовалъ это, что, когда остальные спокойно сознались въ томъ же, оно прозвучало для меня, какъ бы призывомъ съ того свта. Олендорфъ сказалъ:

— Братья, умремъ вмст и разстанемся безъ всякихъ дурныхъ чувствъ другъ къ другу. Забудемъ прошлое. Я знаю, вы на меня сердились, когда я опрокинулъ челнокъ, когда я хотлъ показать свое знаніе и велъ васъ, все кружась, по снгу, но, врьте, мое намреніе было хорошее; простите меня. Я прямо сознаю, что питалъ скверныя чувства къ мистеру Баллу, когда онъ ругалъ меня и назвалъ логаримой, я не знаю, что оно значитъ, но, безъ сомннія, что-нибудь весьма позорное и непристойное въ Америк, и оно почти все время не выходило у меня изъ головы и обидло меня до глубины души… но забудемъ; я прощаю мистеру Баллу отъ всего сердца, и…

Бдный Олендорфъ не могъ продолжать и заплакалъ, плакалъ онъ не одинъ, такъ какъ я и мистеръ Баллу присоединились къ его слезамъ. Наконецъ, Олендорфъ совладалъ съ собою и сталъ снова говорить и прощать меня, въ чемъ я былъ виноватъ передъ нимъ. Затмъ онъ вытащилъ бутылку виски и сказалъ, что будетъ ли онъ живъ или мертвъ, но больше никогда не прикоснется до вина. Онъ говорилъ, что потерялъ всякую надежду на сохраненіе жизни и хотя чувствовалъ себя плохо подготовленнымъ къ смерти, но подчинялся смиренно своей участи; если онъ и желалъ бы продлить свое существованіе, то не для эгоистическихъ цлей, а единственно для того, чтобы совсмъ преобразиться и предаться добрымъ дламъ, помогать нищимъ, ухаживать за больными и предостерегать каждаго отъ дурныхъ послдствій невоздержанія, жизнь его была бы полезнымъ примромъ для юношества, и тогда подъ конецъ умереть съ пріятнымъ сознаніемъ, что прожилъ не даромъ. Онъ кончилъ тмъ, что сказалъ, что тутъ же, въ присутствіи смерти, начинаетъ свое преобразованіе, такъ какъ нельзя было надяться на продленіе времени, чтобы съ пользою посвятить свою жизнь — и съ этимъ онъ швырнулъ далеко отъ себя бутылку виски.

Мистеръ Баллу длалъ замчанія подобнаго же свойства и началъ съ того, что выбросилъ старую колоду картъ, съ которой не разставался и которая услаждала наше заключеніе во время наводненія и сдлало его отчасти сноснымъ. Онъ сказалъ, что хотя никогда не былъ игрокомъ, но всетаки доволенъ, такъ какъ игра въ карты. во всякомъ случа занятіе безнравственное и вредное, и ни одинъ человкъ не могъ вполн быть чистымъ и непорочнымъ, если не избгалъ ихъ. «И потому, — продолжалъ онъ, — совершая это дйствіе, я уже теперь начинаю чувствовать симпатію къ духовной сатурналіи, необходимой для полнаго и окончательнаго преобразованія». Этотъ наборъ словъ тронулъ его, какъ никогда не могла осмысленная рчь, и старикъ зарыдалъ заунывно, но не безъ примси довольства. Моя собственная исповдь была такого же характера, какъ и моихъ товарищей, и я знаю, что чувства, внушаемыя ею, были чистосердечны и искренни. Мы все были искренни и вс глубоко тронуты и проникнуты присутствіемъ смерти и сознаніемъ лишенія всякой надежды. Я бросилъ свою трубку и, сдлавъ это, почувствовалъ себя свободнымъ отъ ненавистнаго порока, который угнеталъ меня постоянно, какъ тиранъ. И пока я еще говорилъ, то размышлялъ о томъ добр, которое могъ бы сдлать на этомъ свт, и о большемъ еще теперь, съ помощью новыхъ побужденій и высшихъ и лучшихъ стремленій, если только продлить жизнь на нсколько лтъ боле; мысль эта меня терзала и слезы снова потекли ручьями. Мы вс трое обнялись и въ такомъ положеніи, сидя, ожидали появленія сонливости, которая всегда предшествуетъ смерти отъ замерзанія.

Понемногу оно стало нами овладвать, мы сказали другъ другу послднее прости. Пріятное ощущеніе сонливости захватывало пропадающее сознаніе, а снгъ хлопьями укутывалъ блымъ саваномъ мое побжденное тло. Пришелъ часъ забвенія. Борьба съ жизнью прекращалась.

Не помню, долго ли я находился въ состояніи забвенія, но оно показалось мн вчностью. Понемногу я сталъ смутно сознавать себя и почувствовалъ боль во всхъ членахъ и по всму тлу. Я вздрогнулъ. «Смерть, — мелькнуло въ голов,- вотъ она, смерть!»

Около себя увидалъ я что-то блое, поднимающееся, и услыхалъ голосъ, полный горечи, сказавшій:

— Не будетъ ли кто изъ васъ, джентльмэны, настолько любезнымъ, ударить меня сзади?

Это былъ Баллу, по крайней мр, это было его подобіе, въ сидячемъ положеніи, покрытый снгомъ и обладающій его голосомъ.

Я всталъ и тутъ, при неясномъ еще разсвт увидлъ въ пятнадцати шагахъ отъ насъ постройки и зданіе почтовой станціи и нашихъ осдланныхъ лошадей, стоящихъ подъ навсомъ!

Недалеко отъ меня поднялся дугообразный снжный сугробъ и Олендорфъ показался; мы вс трое услись и смотрли на дома, не ршаясь промолвить слово. Правда, намъ нечего было сказать. Положеніе наше было настолько глупо-смшное и унизительное, что слова теряли смыслъ, и мы не знали, съ чего начать.